— Это, однако… Однако, совершенно… — пробормотал Петров, но все зашикали на него, ибо Грыжеедов уже занял свое место, и он смолк.
— Я, господа, не умею так художественно, как вы, — начал Грыжеедов, — посему не судите слишком строго. Кроме того, история моя крайне коротка; однако она некоторым образом поясняет мои нынешние патриотические пристрастия.
Мои работники называли меня тогда месье Жеромом, и я к этому заработал свои первые десять тысяч на пирожках. Бил я совсем молод, одеваться начал на французский манер, дамочки ко мне так и липли, но все они были такого сорта, что вступать в приключения с ними я считал ниже своего достоинства.
И вдруг — француженка! Да-с! Хороша несказанно. Звали ее Жюли. Едва лишь приехала в наш город — и сразу произвела натуральный фурор. А одевалась!.. Как одевалась!.. Вот бывает же так, что совершенным в женщине кажется решительно все: и рост (она была высока), и стройность, и очаровательный французский прононс, и даже низковатый голос, и даже пушок на верхней губке — все, когда я смотрел на нее, вызывало во мне трепет.
А как увивались за ней господа офицеры!.. Но и я от них не отставал. Ах, даже и не спрашивайте, во что мне это обошлось… Нет, нет, она была вовсе не из тех, что берут деньги; но сами понимаете — рестораны, театры, букеты по сотне чайных роз; наконец, подарки — духи, украшения. Куда там господам офицерам было угнаться за мной!
Поверите — я даже нанял учителя и в три месяца выучился прилично говорить по-французски: чего только не сделает любовь! А это была настоящая любовь, не сомневайтесь, господа!.. До поры до времени, понятно… Однако тут я забегаю вперед…
Мечта о возможной когда-нибудь близости с нею три месяца заменяла мне самою близость, ибо она продолжала держаться со мной недотрогою.
И вот…
Да, это случилось через три месяца ровно. Мы очутились на моей квартире наедине.
Тут я пропущу немного, ибо — не интересно.
…О, этот трепет прикосновений! Каким-то образом, каким-то особым чутьем, она угадывала во мне такие точки, крохотные прикосновения к которым вызывали сладость неописуемую. И это еще — до всего, vous comprenez?[72]
Когда я был уже между землей и небом, она спросила меня: «Вы ничему не станете удивляться, Жером?»
О, неужто еще чем-то она могла меня удивить?! Впрочем, я слыхивал, что у француженок бывают свои причуды по части l'amour, для нас часто весьма, как бы это сказать… не полнее приемлемые по части la moral. Но я был готов, да, я был готов! Даже вожделен еще более!
«Но после этого, — спросила она, — после этого, Жером, ты навсегда будешь моим?»
«О, я твой навсегда!»
«И мы уедем в Париж?»
А почему бы, подумал я, почему бы и нет? Там тоже вполне сумею наладить дело. «Конечно! Мы уедем, уедем с тобой, моя Жюли!» Я даже сказал: «Если ты пожелаешь, мы обвенчаемся. Я даже готов принять католицизм». Вот до такого уж у меня дошло. Да-с, грешен!
«Нет, это не получится», — с грустью сказала она.
«Отчего же? Ты замужем?»
«Нет, Жером. Но…»
С этими словами она уже начала нежными своими руками снимать с меня одежду. Потом стала разоблачаться сама.
Я даже глаза закрыл, чтобы, открыв их, увидеть все сразу.
…Боже мой, Боже мой! Что я увидел, открыв глаза!.. Даже не знаю, как и сказать…
— Да уж говорите, не мучьте! — потребовала Евгеньева.
— Она была… Она была…
— Ну же!
— Она была мужчиной!.. Жюльен Дюнуа — вот как его звали в действительности!
Вот, господа, до каких ужасов растления докатился их мир!
— Так я не понял, — спросил Львовский, — у вас
Грыжеедов вскричал:
— Да как вам, сударь, не совестно?!
— А я — что? Я — ничего такого.
— Стыдно, стыдно, сударь! Вообще, должен вам сказать…
— Ладно, — остановила его Евгеньева. — Ну а дальше, дальше-то что?
— Дальше?.. Да вот, в сущности и все. Одно могу добавить: более я — никогда, ни с какими заграничным барышнями… Нет, нет, никогда!
— Барышни-то при чем, — удивился генерал, — когда эта ваша Жюли — вовсе даже не барышня была, а прямо напротив?
Тот воскликнул:
