— Как вы не понимаете! Как можно — ежели сразу не поймешь, барышня она или — напротив! Если даже наипрекраснейшая из них… А она была, ей-ей,
— Так ведь и наши бывают очень даже ничего, — сказал лже-Шумский. — Но вы, как я понимаю, так и потом и не женились?
— Тут вы правы, — кивнул Грыжеедов. — Несколько раз потом имел намерение, но — как-то не складывалось. Ибо ни одна, ни одна из них… ни в какое сравнение… Ну да вы понимаете… Вот, собственно, и все… И прошу, не мучите меня больше своими вопросами, я не желаю, не желаю!.. — С этими словами он прошагал к своему месту, уселся и уронил глаза в пол.
— Ну вот… — сказала Евгеньева. — Вечер только начался, и уже finita. По-моему, так нельзя.
И тут поднялась Ми:
— Точно! — сказала она. — Раз пошла такая пьянка…
— Режь последний огурец, — вставил лже-Шумский.
— Во-во… Вы уж тут извините, ежель от моих высказываний кого-то воротит; я не в гимназиях обучалась, и учители мои манерами не отличались; там, где я обучалась — там
Ей зааплодировали: «Давайте, давайте!»
Продолжение вечера
— Вообще-то, — выйдя вперед, сказала Ми, — родной мой язык испанский, родом я из Мексики, и зовут меня Микаэлла. А рассказ мой, если не возражаете, будет из двух частей: одна, про l'amour, будет нынче, а другую, про horror y la suciedad[74], приберегу до завтрего; потерпите?
— Да уж начинайте, дорогая Ми, — сказала Амалия Фридриховна.
— Что ж, поехали. То бишь — comienzo[75].
Мать моя, бедная белошвейка, прижила меня невесть от кого, а после со мной малолетней перебралась из нищей Мексики сюда, в Россию, где, как говорили, имелось больше возможностей для заработка.
Надо ли объяснять, что жили мы и тут почти что впроголодь? А уж ни о каком моем образовании не могло быть и речи. Да что там! Я и на улицу почти не выходила: стыдно было в своих обносках. Так, полудикаркой, дожила я до четырнадцати лет. Единственной мечтой было — вырваться из этой pobreza[76].
И тут вдруг…
— Неужто прекрасный принц на белом коне? — предположил Львовский.
— Берите выше! — грустно улыбнулась Ми. — Он был не на коне, а на автo! Так что для меня он был не принцем, а просто… просто полубогом! И был он в белоснежном костюме и был он, действительно, прекрасен и юн — девятнадцати лет от роду. Впрочем, и я в ту пору, если не считать худой одежонки, была, вероятно, весьма хорошенькая: испанские девушки весьма рано созревают.
Матушки не было дом; она обычно не возвращалась допоздна — обходила своих клиенток. Он остановил свое автo перед нашим домом, вышел и стал покуривать папиросу, а я сидела у окна и думала: о, посмотрит или не посмотрит он в мою сторону?
Посмотрел! Да мне одного его взгляда было довольно! А он еще и улыбнулся мне такою улыбкой, что от нее одной я вдруг ощутила себя счастливой.
«Выходи, красавица, прокачу», — сказал он мне.
Надо ли говорить, что уже через пять минут, надев лучшее матушкино платье, я буквально на крыльях вылетела к нему.
Это было как во сне. Автo скользило по дороге, он сидел рядом со мной, и его слова… Я даже не верила, что слышу их наяву.
«Ты веришь в любовь с первого взгляда? — спросил Георгий (так его звали). — Так вот, милая, едва я тебя увидел, со мною это и произошло. Ты хочешь с мной уехать далеко-далеко?»
Хочу ли я?! Да я, не задумываясь, жизнь бы отдала за это!
«Тогда, — сказал он, — мы вернемся, и ты оставишь записку матушке, чтоб она тебя не искала. Видишь ли, у нас весьма строгие законы. Ты слишком юна, и если нас с тобою настигнут, меня могут отправить на каторгу. Ты ведь не хочешь, чтобы я отправился на каторгу, Ми?» (Он первым так меня назвал.)
Надо ли говорить, что я немедля согласилась, мы вернулись, и я оставила записку, что-де обрела свое счастье, что искать меня не надо, когда- нибудь после я обязательно объявлюсь.
А дальше… О, та ночь в дорожной гостинице, когда стала женщиной!.. Я не буду о том рассказывать, ибо это не переводимо на слова.
