ничего ему не стану сообщать.
Чуть подумав, он сказал:
— Так она ж, Дробышевская, там, в лeднике, лежит, я сам видал.
— Ну, с этим мы как-нибудь справимся. Пойдемте…
Он нерешительно двинулся за мной.
Путь наш лежал через столовую, где все так и оставались сидеть, за исключением, разумеется, Шумского-Семипалатникова. Внезапно, не дойдя до двери, ротмистр остановился.
— Кого-то одного не хватает… — проговорил он.
— Все на месте, вам померещилось, ротмистр.
— Да нет же, я нарочно посчитал: было семь человек, а теперь… Раз, два… Вот: шесть! Точно помню — был еще тут… ну, такой… с усиками, как у германского кайзера…
Тут подал голос тот Шумский — тот который сперва Шумский, а теперь, кажись, Оболенский (уже можно было даже трезвому голову сломать!):
— Вот мы с тобой, Вася, глядишь, нынче вечерком еще конъяцкого с шампанейским вкусим — тебе, глядишь, еще где-нибудь и борода как у Льва Толстого привидится.
— Нет, Коля, хоть мы с тобой давеча и на брудершафт, но все же дай-ка я… Вот же, у меня список постояльцев, я вчера составил. Покойников вычеркнул, а вот живые… ну-ка…
Он стал делать перекличку. На фамилии Семипалатников дело застопорилось. После паузы Амалия Фридриховна сказала:
— Ах, да! Господин Семипалатников! Я его забыла вычеркнуть! Он же перед самым сходом лавины съехал от нас, помните, господа?
Все сразу дружно вспомнили и подтвердили.
— Ну, коли так… коли так… — пробормотал ротмистр. — Ба! А который тут господин Шумский?
Снова наступила минута молчания, затем Шумский, то есть Оболенский, то есть снова Шумский вскочил:
— Вася, да это ж я так записался! Уже после того, как подлинного господина инженера Шумского тем же ледником слизнуло…
— Что, Шумского — тоже?
— А ты думал! Ледник — это не шутка, брат. Вот я записался, а сам запамятовал. А мне, понимаешь, — никак под своей фамилией. — Он приблизился к ротмистру и что-то пошептал ему на ухо.
Тот понятливо кивнул:
— М-да, ежели такое дело… Понимаю…
— Да я верну, верну!
— Верни, брат: полковая казна — это тебе не фунт изюма. А карты — они до добра не доведут… Да, — заключил наконец ротмистр, — вроде бы все. — И обернулся ко мне: — Так чтo, пойдемте?
Я повел его на кухню, где Лизавета в этот момент, утирая подолом слезы то ли от лука, то ли от воспоминаний о несчастном Абдулле, занималась стряпней.
…долго не могли понять, кто же этот загадочный джентльмен, ровно раз в год появляющийся на лондонских аукционах и всякий раз уносящий оттуда по 10000 фунтов-стерлингов. «Мистер Рождество», — так прозвали его, ибо все его посещения случались на Рождественской неделе.
Судя по некоторым деталям, родом он был из России, столь много претерпевшей за минувший год.
Всякий раз он выставлял один единственный лот: редчайшую ракушку, именуемую Conus geographus, исключительной ценности и столь же исключительной красоты.
Так продолжалось в течение трех лет. Однако на последний аукцион Мистер Рождество не явился, ибо был обнаружен в своей квартире мертвым, со свернутой шеей, со следами жесточайших пыток на теле. Уж не те ли самые «конусы» искали его убийцы?
Полиция искала их среди русских эмигрантов, но все дела были прекращены, ибо никаких «конусов» у подозреваемых не было обнаружено.
Что же касается «конусов», то они еще однажды мелькнули на аукционе, на сей раз в Нью-Йорке, числом сразу семь штук. Увы, их обладатель, некий господин Осипов, также эмигрант из России, получил за них в общей сложности не семьдесят, а всего лишь сорок тысяч фунтов, ибо плохо был знаком с ценообразованием на аукционах: предметы, выставленные большим числом, идут за цену существенно меньшую, нежели при продаже поштучно.
Впрочем, это событие никак не проливает свет на убийство Мистера Рождество, ибо сей Осипов вполне респектабельный господин, в недавнем прошлом тайный советник, к тому же служивший в полиции, так что никоим образом не мог быть причастен к гибели Мистера Рождество.
………………………………………………………………….
