Не удержавшись, я проговорил:
— По-моему — с дураком.
— А-а, с кунаком… Ну ладно тогда… Гони в шею своего кунака, да слушай меня… Сипягу, ладно, не буди, а то, тут мне говорят, связь снова сейчас оборвется. Ты передай ему, что завтра к вечеру копатели пробьются сквозь завал. Я посылаю отделение солдат. Так и передай: посылаю отделение! Повтори!
— Посылаю отделение.
— Вот теперь хорошо слышу. Так ему и передай, понял?
— Понял. Только послушайте теперь меня: ваш Сипяга убит…
— Что?!.. Опять не слышу ни черта!.. Ну спит — и пускай себе спит, коли такой барин.
— Да не спит! Мертвый он! Скончался! Приказал долго жить!
— Что?!.. Что он тебе приказал?!.. Не слышу!.. Ладно, приказал — так выполняй!..
Треск, шипение, и наконец — тишина.
Всё. Связь прервалась.
Возвращаясь, я вдруг увидел на верхней полке книжного шкапа одну книжицу, которая могла бы мне кое в чем помочь.
Шкап, однако, был заперт. Что ж, подождет и до завтра…
Так же тихо, как вышел, я вернулся в гостиную.
Судя по лицам присутствующих, я пропустил нечто в самом деле впечатляющее. А рассказ генерала явно уже приближался к концу.
— …Вот такая вот была меж нами лямур-мэхэббэт, — произнес он. — А потом… — И надолго примолк.
— Не томите, генерал, — взмолился Шумский. — Никак, у вас снова оперативная пауза?
— Нет, — отозвался генерал. — Просто собираюсь с духом. Ибо дальше было
В общем, схватили ее, мою мэхэббэт, когда она пыталась документы передать в Геок-Теп. А документы те сверхсекретные, всякие приказы по корпусу и оперативные сводки, были из моего сундучка. Лазутчицей она оказалась. Да не простой, а эмирских кровей, это я уже после узнал. Особую выучку прошла аж в Тегеране; там-то ее, должно быть, и обучили, помимо шпионского дела, еще и всяческим видам этой самой сладостной мэхэббэт. Уже когда вешали ее…
— О Господи!.. — прошептала Евгеньева.
— Да, сударыня. Война.
Впрочем, Михал Дмитрич[59] все равно ни за что бы такого не позволил, да он, вот беда, на время оперативной паузы куда-то отбыл по делам, а вместо него остался один… Ну сущий пес!..
А она, бедная, перед тем, как ее вешать повели, вдруг говорит мне на чистейшем французском языке: «Croyez-moi, mon general, j'ai vraiment eu le temps de vous aimer[60]». И еще она сказала: «Lorsque vous menez a la potence, mon general, se souvenir de moi[61]».
Уже через минуту ее не было в живых. Тут ничего не попишешь: война.
Ну а меня понизили на два чина, не то пребывал бы уж, верно, я нынче в
А мэхэббэт, мою мэхэббэт… Как вспомню ее… Потом — никогда… ничего подобного… Звали ее Фатима…
И помимо памяти о ней, все никак не оставляет меня память о том ее пророчестве. Ну, касательно виселицы, я имею в виду. Вдруг — да и правда?…
Ту все наперебой принялись уговаривать его не поддаваться суевериям.
— Вот же! — сказал профессор Финикуиди. — Помните? Когда вешали «воренка», Марина Мнишек эвон что роду Романовых напророчила! Что-де сгинут через триста лет! Когда это было?[62] А нынче вон уже триста первый годочек пошел — и гляди ж ты, покамест вроде бы вполне себе держатся!
— Именно что — «вроде бы»… — вставил Семипалатников, но тут Грыжеедов воскликнул:
— И еще минимум триста лет продержатся! Я верю в Россию!
Семипалатников не стал ему возражать, лишь улыбнулся своей высокомерной улыбочкой.
— Впрочем, — вдруг добавил генерал, — мне тут буквально с месяц назад одна знатная цыганка нагадала, что проживу я еще не менее шести лет. Мне к тому времени пойдет уж девятый десяток, не слыхал, чтоб где-нибудь вешали таких стариков. Да и за что? Вояк расстреливают, вешают — шпионов; а уж шпионничать я никогда не стану, видит Бог!
Тут заговорила Дробышевская.
— Мир духов, конечно, сокрыт от нас, — сказала она, — однако я бы все-таки более доверяла цыганкам, ибо они родом из великой Индии, имеют
