— Да! Меня только нынче осенило!.. И теперь я готов на все! Они… То есть этот человек — он, клянусь Господом, пожалеет!..

Кокандов, не выдержав его взгляда, вдруг вскочил и направился к двери.

Он, однако, успел сделать не более трех шагов: генерал подставил ему под ноги свою трость, и он рухнул на пол. В следующий миг к нему подскочила Ми и, выхватив у генерала трость, крепко саданула ее тяжелым набалашником Кокандова по голове.

— Вот тебе, козлина! — проговорила она.

Через несколько минут Кокандов, еще не придя в себя, сидел в своем нумере, прикрученный ремнями к стулу, все остальные толпились вокруг него.

Наконец он открыл глаза и затравленно посмотрел на окружающих.

— Теперь за все ответите, — сказал генерал.

— И за Сипягу ответит, — вставил Шумский, — и за Васюкова-Ряжского.

— Только не надо вешать на меня всех собак. — Кокандов скорчил подобие улыбки. — Ничего сказанного вами я не делал… И вообще — что вы намеренны делать со мной далее?

— Он еще и разговаривает! — воскликнула Ми. — Ясно что! Пристрелим тебя, козлину, — и дело с концом.

— Не посмеете. За самосуд все пойдете на каторгу. Подтвердите им, господин прокурор.

Я предпочел промолчать, вместо меня заговорила Амалия Фридриховна.

— Ошибаетесь, — сказала она, — никакой каторги не будет. Вы просто исчезнете.

— Меня найдут! — воскликнул он.

— Снова же ошибаетесь, господин… уж не знаю как вас там. Все спишется на ледник. Сообщу вам одну подробность: этот ледник, когда он срывается, перемалывает все на своем пути, ибо движется быстрее любого паровоза, и все, что ему на пути попадется, перемалывает в мук?. Мы попросту сообщим, что во время схода ледника вы изволили прогуливаться на том самом месте, посему будьте уверены — никто и не станет искать. Так что…

— …Так что пристрелим тебя, козлину, — закончила Ми, выхватила из сумочки свой пистолетик и взвела курок. Рука ее была тверда, один глаз прищурен.

На лице Кокандова появился страх.

— Господин прокурор, ну скажите, скажите же ей! — воскликнул он. И поскольку я вопреки своему статусу продолжал безмолвствовать, он умоляюще проговорил: — Видит Бог, вы совершаете ошибку…

— Вы и о Боге вспомнил… — буркнул генерал.

— Сейчас пощады будет, козлина, просить, — по-прежнему целясь ему в лоб, усмехнулась Ми.

Кокандов помотал головой:

— Нет, нет! Я должен кое-что важное сообщить. Но только с глазу на глаз господину прокурору. Совершенно, совершенно конфиденциально!

Судя по всему, он не врал.

— Что ж, оставьте нас, господа, — попросил я.

Все нехотя подчинились.

— Ну, слушаю вас, — сказал я, когда за ними закрылась дверь.

В ответ, однако, он понес какой-то бред (уж не слишком ли сильно, подумал я, Ми приложила его тростью?).

— Двести семнадцатый… — прошептал он. — Вы должны знать… Мой нумер — двести семнадцатый!

— Ошибаетесь, — сказал я, — ваш нумер — седьмой, так и значится на двери.

— Нет, нет, двести семнадцатый — это мой личный нумер. Личный нумер, вы понимаете?! Двести семнадцатый!

И тут до меня наконец дошло…

Я выбежал из его комнаты, бросил на ходу любопытствующей публики, топившейся в коридоре:

— К нему — не входить! — и заскочил к себе.

Там достал из баула ту самую записную книжку и вернулся с нею к Кокандову. Лишь там я открыл книжку на последней страницы, где были записаны те номера, из которых добрая половина была уже вычеркнута за ненадобностью, но номер 217-й, действительно, присутствовал.

Тут, однако, я вынужден кое-что пояснить, хотя эти мои пояснения и можно счесть разглашением государственной тайны. Ну да Бог с ним! Едва ли при моей жизни кто-нибудь прочтет эти строки.

Так вoт, нумера эти, кроме отделений Охранки, мог знать в каждой губернии лишь один человек, а именно — государственный прокурор, и с него бралась подписка о неразглашении под страхом самых страшных кар. Ибо нумера эти принадлежали секретных агентов (сексотов) Охранного отделения, то есть провокаторов, внедренных Охранкой в революционные круги. В случае каких-либо трений с законом (что, при двусмысленности