Понятно, взяли всех на цугундер, в том числе и меня.

Ну, меня-то вскорости отпустили и сообщили некоторые подробности. Была моя нимфа вовсе не девятнадцатилетней Прасковьей, а гимназисткой, не достигшей семнадцати лет. Дворянского, кстати, рода, а по имени — Вероника Аркадьевна… И где только эта юная дворяночка всему такому обучилась?!..

— В наших гимназиях нынче еще и не такому обучат, — вставил генерал. — Сплошное растление и революционизм. Право, хуже Содома! Уж я бы, будь моя воля, — я бы эти нынешние гимназии…

— Да постойте вы! — вклинился Грыжеедов. — А с остальными-то что?

— Ну, что… То были как раз годы революционных волнений (кои, надеюсь, более не повторятся). Студентикам, понятно, — пеньковые галстуки на шею, а нимфу мою — на каторгу, в Сибирь.

Перед разлукой мне, однако же, дали с ней повидаться. И я с содроганием узнал, что там, в полиции, ее секли розгами… Вы представляете — эту нежную кожу, доставлявшую мне столько наслаждения!.. Мало того, ее еще и подвергли надругательству нижние полицейские чины! Ее, нимфу мою!..

Ми проговорила:

— Вот этих козлин уж точно пристрелила бы.

— Что ж, — произнес Кляпов, — не стал бы вам, право, мешать. Таких надобно убивать!

Все присутствующие, включая даже «Зигфрида», пожалуй, разделяли его мнение на сей счет.

— Так говорите, ее — в Сибирь? — после паузы спросила Амалия Фридриховна.

— Да-с. На десять лет… Уже семь лет минуло, осталось ей три годочка всего. Что ж, надеюсь, что как-нибудь доживу.

— Так вы что ж, — спросила Дробышевская, — ждете ее все это время?

— А как я ее могу не ждать? — отозвался Кляпов. — Мою нимфу! Мою девочку! Мою единственную в жизни любовь! — На глазах его выступили слезы.

Львовский задумчиво сказал:

— Право, узнаете ли вы ее, когда она вернется? Известно, что каторга делает с людьми.

— О! — отозвался Кляпов, — для меня она навсегда останется той юной нимфой! — Даже сейчас… — Последние слова он произнес особенно многозначительно.

— Как это романтично! — воскликнула Евгеньева, уже не в первый раз за вечера нашего пети-жё.

Семипалатников же спросил:

— А вы полагаете, она уже оставила свои революционные бредни?

Кляпов вздохнул:

— То-то и оно, что нет. Увы, вершит свою революции оттуда, из Сибири.

— Но каким образом? — удивился Шумский. — Уж не через вас ли?

Кляпов промолчал, но так выразительно, что стало ясно — тот попал в «яблочко».

— Как же она дает вам указания? В письмах, что ли? Письма из Сибири, однако, с непременностью подлежат перлюстрации.

— О, это очень интересно, — вклинилась Евгеньева, — однако уже за полночь… Нет, нет, мы непременно сейчас же и дослушаем; я лишь к тому — что нельзя и забывать о завтрашнем пети-жё. Давайте-ка я сейчас раздам жребии, а вслед за тем вы сразу продолжите.

С этими словами она стала обходить всех гостей с картузом в руках.

— Ремиз… Ремиз… — каждый раз комментировал генерал, поскольку выпадали пустые фанты.

Последним тянуть выпало мне. Неужто я попался-таки?..

Однако генерал произнес:

— И опять ремиз. Ну-ка берите, сударыня, то, что там осталось.

Евгеньева развернула фант и воскликнула:

— О Боже! Что ж я такое завтра буду рассказывать?!

— Ну, вы-то уж, сударыня, наверняка найдете, — усмехнулся Семипалатников, — а мы послушаем. Наверняка будет самый интересный рассказ.

— О, вы меня переоцениваете!.. Впрочем… Впрочем… Но давайте пока продолжим. Вы, стало быть, господин Кляпов, говорили…

Телеграммы