— Да, мертв. Судя по остыванию тела — уже давно, с вечера, должно быть.
Повисшую тишину нарушил инженер Шумский, от которого уже с утра изрядно пахло коньяком:
— Однако ж… он давеча говорил, что пить совсем бросил, а он, оказывается…
— Нет, — сказал я (ибо ничего таить, как мне казалось, уже не имело смысла), — пить бросил не он, а его давешний персонаж —
— Не понимаю… Вы сказали — «действительный», «персонаж»? — спросила княгиня Ахвледиани (она единственная тут сохраняла выдержку, как капитан корабля, которому так и должно себя вести даже в самых критических ситуациях). — Кто же он, в таком случае, на самом? Коль уж сказали, то извольте, милостивый государь, объяснить.
— Да, да, сударыня. В действительности он — господин Ряжский, коллежский советник[22], чиновник по особым поручениям Департамента полиции Министерства внутренних дел.
— И вы это знали? — спросила княгиня.
Я предпочел промолчать, не желая признаваться в учиненном мною обыске, в ходе которого я обнаружил его документы, зашитые под подкладкой пиджака. (Добавлю, что о господине Ряжском я слыхивал и прежде. То был один из самых подающих надежды чиновников министерства, раскрывший множество весьма загадочных преступлений и оттого возлетевший в столь молодые годы в столь высокие для полиции чины.)
Sancta simplicitate[23] госпожа Евгеньева воскликнула разочарованно:
— Так он всю ту историю выдумал, выходит?!
— Не совсем, — ответил я. — Все те события, о которых он поведал, действительно, имели место года три тому назад, и их участником, действительно, был некий мелкий чиновник по фамилии Васюков… Его, кстати… или некстати… давно уже нет в живых.
— Он тогда таки отравился? — спросил Петров.
— Нет, нет, все было в точности так, как господин Ряжский давеча рассказывал. Но потом он все-таки застрелился. После той истории — месяца два спустя.
— Однако — что этот господин… как вы сказали, господин Ряжский, — что он, в таком случае, делал здесь? — спросила хозяйка пансионата.
— Не могу знать. Впрочем, и у чиновников Министерства внутренних дел тоже вполне могут случаться желудочные заболевания.
— Но смерть наступила хотя бы по естественным причинам?
— Также пока сказать вам не могу, княгиня. Но если судить по выражению лица покойного… — Я предпочел недоговорить.
— Змея!.. — воскликнула Евгеньева.
Все, озираясь по сторонам, как-то невольно сбились в кучу.
— Или яд… — проговорил Петров. — Этот ваш чертов арс… аркс…
— Арсеникум, — подсказал Финикуиди. — Нет, не думаю: в этом случае смерть выглядела бы иначе. Впрочем, если это не арсеникум…
— Сможете разобраться, профессор? — спросил я.
— Гм… право… — задумался он. — Затем обратился к Дуне: — Принесите-ка, голубушка, в мой нумер ацетум коммунис… то есть уксус обыкновенный, и хлорид натрия… то бишь поваренную соль. Ну и натуральный спирт, если таковой имеется.
— Да, да, где-то и спирт был! Все имеется, господин профессор!
— Отлично! А спиртовку я уж как-нибудь сам изготовлю. — Он повернулся ко мне: — В таком случае, ничего невозможного нет, — и потянулся к бокалу.
— Нет, нет! — поспешил я его остановить. — Берите через платок.
— Вы тут, никак, собираетесь провести сеанс модной нынче дактилоскопии (в которую я, право, не до конца верю)? — спросил он.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал я.
Профессор взял бокал, как я и просил, через носовой платок, однако уходить не спешил, видимо, любопытствуя, что будет сказано дальше.
Генерал Белозерцев проговорил:
— Кабы эта чертовка… я имею в виду эту Клеопатру, эту «черную вдовушку»… кабы она не померла, то я бы заподозрил, что тут именно ее проделки.
— Но она, к счастью,
— Однако, — вставила Дробышевская, — я чувствую, я, право, что ее злой дух витает в этой комнате.
Шумский отозвался:
— Ну, дух — духом, а плоть — плотью. Во плоти ее, по счастью, все-таки уже нет.
— Тут должен вас разочаровать, — сказал я, — ибо сия Клеопатра, а в действительности — вдова, госпожа Синицына… Ибо она по сей день скорее всего благополучно жива…
Мои слова вызвали всеобщее оцепенение. Наконец госпожа Евгеньева воскликнула:
