найти… А у вас, господин прокурор, — обратился он ко мне, — имеются какие-либо объяснения?

— Все довольно просто, — сказал я, стараясь своим видом не показать, что мне теперь известно еще нечто не маловажное в отношении господина Васюкова,[21] ибо кое-что в его словах было чистой ложью, а кое-что — если и правдой, то лишь на половину. К тому же историю с этой Клеопатрой я знал из полицейского формуляра, присланного когда-то в том числе и в нашу губернию.

— Просто?! — удивился Петров. — Тогда уж извольте просветить и нас, грешных.

— Извольте, — согласился я. — Все дело в этом самом зеркале… Надеюсь, теперь некоторые уже догадались?

— Ах, не томите же! — воскликнула Евгеньева. — Зеркало-то при чем?

— А при том, сударыня, что оная Клеопатра не случайно именно там его повесила… Но сперва надобно проникнуться в ее, прямо скажем, неординарную натуру. Да, она мыслила себя именно кем-то наподобие царицы Клеопатры, отбиравшей жизни за дарованную ею любовь, но и убийцей в прямом смысле слова она ощущать себя не желала. Подвигнуть любовника именно к самоубийству — такова была ее цель. Но, видимо, когда-то произошла осечка, кто-то в последний момент, должно быть, передумал…

Я пристально взглянул на Васюкова (или кто он там?). Он тоже смотрел на меня слишком уж, слишком внимательно.

— Вот тогда-то, — продолжал я, — у нее и родилась идея с этим самым зеркалом. Она повесила его так, чтобы выходящий отлично видел все, что творится в комнате, только понять все он должен был в смысле, совершенно противоположном истинному.

— И каков же, по-вашему, был истинный смысл? — спросил, заинтригованный, профессор Финикуиди.

— А таков… Порошок, который она в открытую насыпaла в бокалы, действительно, был ядом. А вот капли — напротив, неким веществом, разрушающим этот яд; вам, профессор, вероятно, такие вещества известны.

— Без сомнения… Но в таком случае выходит, что она хотела отравить именно себя, а никак не господина Васюкова.

— Нет-нет, профессор, она слишком любила себя, чтобы травиться. Но и не могла отказать себе в удовольствии поиграть с огнем. Если помните, она, уйдя в ванную комнату, на какое-то время оставила господина Васюкова одного, кроме того, она не сомневалась, что он наблюдал ее трюк с каплями. Чтo, я вас спрашиваю, он, по ее разумению, должен был сделать, если не собирался впрямь покидать сей мир?

— Поменять местами бокалы! — воскликнула Амалия Фридриховна.

— Именно так! И наверняка в предыдущих случаях именно так оно и бывало! Что вдобавок позволяло ей считать всех мужчин негодяями, а себя — невинной овечкой: как же! ведь каждый из них сам намеревался ее отравить!.. Да, она, безусловно, рисковала; полагаю, что именно этот риск придавал ей силы в любовных утехах; но во всех случаях ожидания не подводили ее, все случалось так, как она планировала. Но тут, увы, свершилась непредвиденная осечка… Верно я все излагаю, господин… гм… господин Васюков?

Он некоторое время молчал, обводя меня прищуренным, изучающим взором, и наконец произнес:

— Именно так! В яблочко!

— Действительно, как все банально-просто! И никакой мистики, — разочарованно проговорила госпожа Дробышевская.

А Евгеньева воскликнула:

— Но Клеопатра, Клеопатра-то какова!.. Право, господа, сколько всего странного порою бывает в нас, в женщинах!

— И не только в особях одного лишь людского рода, — вставил Шумский. — Скажем, паучиха по именованию «каракурт»…

— По-татарски — «черный червь», — перевел генерал Белозерцев.

— А по латыни — «latrodectus», или «черная вдова», — подсказал Финикуиди.

— Совершенно верно! Так вот, эта самая «вдовушка» проделывает примерно то же самое, пожирая своего партнера в уплату за дарованные ею минуты любви. Да и вообще, если окинуть взором весь безжалостный животный мир…

— Это вы, сударь, зря! — погрозила ему Евгеньева. — В животном мире царствует один лишь инстинкт, а тут — страсть, подлинная страсть! И вы бы, милостивый государь, коль не протрезвели еще…

— Однако же, — перебил ее генерал Белозерцев, — лично меня вполне успокаивает то, что эта бестия отошла в мир иной.

— Да, — согласился с ним Грыжеедов, — туда ей и дорога, прости Господи… — При этих словах он не преминул перекреститься.

Мы же с лже-Васюковым переглянулись и едва заметно обменялись кивками в знак того, что оба понимаем куда больше, чем все собравшиеся тут. (Впрочем, говоря «все», я, как это вскоре выяснится, весьма сильно заблуждался.)

— Что ж, вы великолепно исполнили свой фант, господин Васюков, — сказала княгиня Ахвледиани. — Любопытно, удастся ли кому-нибудь вас превзойти завтрашним вечером.

— А вот мы завтра-то и увидим! — отозвалась на это Евгеньева. — У меня уже все приготовлено. — Она подняла Абдуллайкин картуз, наполненный фантами. — Тяните же, господа!

На сей раз фант выпал Львовскому.

— Ну… я даже и не знаю… — проговорил он. — У меня, право, не выйдет так складно и красочно, как у господина Васюкова — на то он и литератор. Да я пока и не знаю, о чем бы таком… — Вдруг озарился: — Хотя… Впрочем…