— Действительно, дайте же наконец ему рассказать, господа, — потребовала Амалия Фридриховна, глядя на него с пристальным интересом.
Послышалось:
— Да, да!
— Дайте же ему!..
— Не перебивайте!
— Слушаем вас, Иван Иваноыич!
— Отлично! — сказал Васюков. — В таком случае, сперва позвольте небольшую преамбулу. Появилась в нашем городе… скажем так: в своем роде царица Клеопатра…
— Тоже египтянка? — спросила Дробышевская.
— Нет, это я в фигуральном смысле. Вам, надеюсь, известна легенда об одной прихоти той египетской царицы? Она предлагала юношам ночь своей любви, но с условием, что за эту ночь ее любовник заплатит своею жизнью.
— О, великолепно придумала! — воскликнула Евгеньева, похоже, о той царице слыхом не слыхавшая. — Все, все, молчу! Продолжайте, Иван Иваныч! Я вся в нетерпении!
— Да-с, — кивнул он. — Итак… Проживал я тогда в губернском городе… ну да это неважно, как он называется… И вот стали случаться в нашем городе самоубийства, причем все — на единообразный манер, и все были напрямую связаны с некоей госпожой… Назовем ее госпожой… Да, впрочем, так и назовем — Клеопатрой! Было известно, что каждый из самоубийц перед этим своим поступком имел с нашей госпожой Клеопатрой непродолжительный роман, а затем его находили в ее доме мертвым, принявшим смертельную дозу яда, и каждый из них оставлял предсмертную записку примерно одного и того же содержания — дескать, прошу в смерти моей никого не винить, ухожу из этого мира, прославляя подаренную мне любовь. И подобных случаев, — это только известных мне, — успело произойти не то четыре, не то пять.
— О, как романтично! — воскликнула Евгеньева. — И как велика должна была быть эта любовь!
— Ах, да не мешайте же! — взмолился Шумский, к вечеру чуть протрезвевший. — А вы, сударь, продолжайте. Весьма, весьма любопытно.
— Извольте… Тогда-то в городе и прозвали ее Клеопатрой. Но полиция не предпринимала никаких мер, она, полиция, самоубийствами не шибко интересуется, да и дело это нынче не редкое, даже — увы! — в какой-то мере модное.
— Бедная Россия! Как в Римской империи накануне ее гибели, — вставил генерал Белозерцев.
— Примерно так, — согласился Васюков. — А тут надобно сказать, что как раз в это самое время жизнь моя вдруг начала катиться под откос. Впрочем, тут мне винить некого, кроме как самого себя. Я начал прикладываться к рюмке; дальше — больше; в конце концов, превратился в натурального пьяницу. Жена меня покинула, со службы вышвырнули, сбережения мои вскоре иссякли, никакого просвета в жизни я уже для себя не видел, и она, жизнь, стала мне как-то совершенно не мила. Наверно, я и сам бы наложил на себя руки, но тут услыхал про Клеопатру и подумал: коли так, то не лучше ли сделать это как бы в приложение к страстной любви…
Короче говоря, познакомился я с нею в театре, где, как я знал, она со всеми своими гм…
Ах, смогу ли передать все наслаждение, которое она мне доставила! Да про такое я в своей прежней тусклой жизни и не слыхал!
— Позвольте, но это и есть самое интересное! — не преминула воскликнуть госпожа Евгеньева.
— Нет, нет, это, право, было бы уж слишком! Тем более, что тут присутствует дитя… — Он взглянул на Ми.
— Еще раз повторите, — проговорила прелестная Ми, — и я вас… я вас пристрелю.
— Право, больше не буду!.. О, эти ночи, эти незабываемые ночи!.. Мы такое дозволяли друг другу, словно оба начисто были лишены стыда, чтo, в сущности, объяснимо: какой может быть стыд на пороге смерти, близость которой мы оба предчувствовали… То есть моей смерти, разумеется…
Ну а потеряв всяческий стыд… Нет, нет, не могу, уж сами себе додумывайте, господа!
— Хоть скажите, — взмолилась Евгеньева, — хороша ли она была собою.
— Как вам сказать… Не слишком молода… — Он взглянул на княгиню Ахвледиани, даму также не первой юности, и, чуть стушевавшись, добавил: — Но выглядела она великолепно… Впрочем, тут я не могу быть слишком объективен… Но в самые сладостные минуты мне она казалась просто богиней!
Таких безумных «египетских» ночей было у нас ровно семь, и каждую из них невозможно забыть! Всякий раз она придумывала все новые и новые изыски любви! Да какие!
Однако на пороге последней, седьмой ночи она сказала: «Вы же понимаете, Жан… — (так она называла меня), — вы же понимаете, что такое не может длиться вечно?» Я подтвердил: «Увы — о да, моя повелительница».
«Но не задумывались ли вы, Жан, о том, что вечность — в наших руках? Вы понимаете?»
«Не вполне».
«Все очень просто, Жан… Смерть — вот оно, вступление в вечность. Если по истечении этой ночи мы оба покинем сей мир, то и ночь эта последует вместе с нами туда, в Вечность».
