оставаться исключительно геноцид.

В крайней оппозиции к исключительному геноциду находятся такие люди, как Глория Битти. Не устраивая особенного шума, они тихо закрывают за собой дверь одной единственной жизни, не особенно заботясь о том, что оставляют за ней людей не похожих на них самих. Большинство подобных асоциальных типов просто следуют логике боли до ее завершения.

Некоторые планируют свой последний поклон как двойной шаг, с одной стороны уходя из жизни, с другой — чтобы отомстить самими собой несправедливостям, действительным или воображаемым, причиненным им когда-то. Стоит ли так же упоминать среди самоубийц клику, которая видит в своем деянии некий темный смысл. Разочарованные в возможности всеохватывающего истребления, они убивают себя только потому, что самоубийство видится им скорейшим путем к финальному акту. Такие ненавидят мысль, что оказались в мире только для того, чтобы нескончаемо раз за разом выслушивать: «К скотобойне пожалуйте вот сюда, леди и джентльмены». Эти люди презирают заговор Лжи ради Жизни почти так же сильно, как презирают самих себя за то, что сами к ней относятся. Если бы такие могли отменить мир нажатием кнопки, то не сомневались бы ни секунды, чтобы сделать это. Ведь в одиночном самоубийстве не содержится особого удовлетворения. Не считая феномена «эйфории самоубийцы», там есть только страх, горечь или предваряющая депрессия, потом беспокойство по поводу выбора способа, и далее ничего. Однако нажатие кнопки и стирании популяции с лица Земли, и возможно, остановка самого ее вращения — вот работа, которая в случае успеха принесет и удовлетворение, и радость. Эта работа будет совершена во благо всех, даже тех, кто ничего не ведает о заговоре против человеческой расы внутри ее истерзанных сторон.^{22}

Как мы все хорошо знаем, между людьми постоянно существуют серьезные разногласия в интересах и намерениях. Будь это не так, мы вполне могли бы уживаться, но подобного никогда не было, и вряд когда-либо произойдет. Ничто в нашей истории или характере не позволяет предположить, что мы когда-нибудь сумеем преодолеть наши различия, разрешения которых могут выражаться в спектре от добродушного обсуждения мнений до широкомасштабных военный действий за права собственности. Лишь некоторые предпочитают жить в относительном и кратковременном мире, а не в непрерывном гуле кровопролитной дисгармонии. Однако для большинства это не так, и миллиарды наших голосов тонут в едином вое — унисоне, который доведет до слез всякого, если он не святой или если его эго не умерло.

Общее предпочтение нашего вида это не общность, а различие. (Vive la difference. Vive la guerre. Да здравствует различие. Да здравствует война.)

Нас не сделали такими — вышло так, что такими мы забрели в кошмар бытия. Жизнь охотится на жизнь, как следует по Шопенгауэру и естественной истории. Тело одного организма становится ужином другому. Об этом поет главный персонаж мюзикла Стивена Сондхайма «Суини Тодд», обращаясь к своей напарнице по резне, миссис Ловетт, «Что это, слышите? Что там за звук? Отовсюду доносится хруст. Это люди сжирают друг друга» («For what’s the sound of the world out there? It’s man devouring man, my dear».) Полагать иначе означало бы лицемерить. Лишь различия имеют для нас значение. Все, что мы ищем в жизни, это разнообразие — бесконечное отвлечение внимания, которое могло бы удержать наше сознание в клетке. Что нам нужно, это неслыханное и неизведанное. Неслыханное, что мы слышим во вступлении к музыкальной трагедии Сондхайма, это скрип бритвы Суини Тодда, демона-парикмахера с Флит-стрит.

Чтобы немного развлечь себя, давайте предположим, что если бы не трагедия, человеческая раса исчезла бы давным-давно. Трагедия держит нас в тонусе и толкает в сторону будущего в парадоксальном поиске способа изгнания трагедии из нашей жизни. Как говорят мудрые марионетки: «Уж лучше пусть трагедия накроет нас с головой и закружит, чем жить без смысла».

Никто не знает об этом лучше, чем эстрадные продюсеры, сублимирующие мастеров импровизации, которые не способны выполнять свои «великие номера» без криков и рыданий, доносящихся из ямы, в которой гигантские трепещущие тени пытаются убежать от самих себя.

По велению автора, всякое действие и сцена в «Суини Тодде» взывает и питает трагедию, художественно выражаясь. Это педальный тон,[15] на фоне которого все прочие перипетии драмы — например, красота и любовь — выступают словно бы форшлагами,[16] как будто бы предлагающими что-то иное, чем трагедия, но в действительности являющимися лишь элементами отвратительных ужасов, разворачивающихся на сцене.

В то время как мюзикл Сондхайма вселяет в нас жалость и страх, в чем, по мнению Аристотеля, и должен состоять эффект трагической драмы, он не приносит нам в финале аристотелева очищения эмоций и катарсиса. С начальных сцен до самых титров трагедия Сондхайма представляет одну сплошную агонию жертв человеческого существования.

«Жил цирюльник со своей женой», начинает свой трагический рассказ Суини Тодд. Подобно множеству хорроров, словно черви выбирающихся из перегноя органической действительности, у «Суини Тодда» также есть история из прошлого в виде счастливой семьи и рождения новой жизни, в данном случае, девочки Джоанны. («Проснись, Джоанна, за окошком новый светлый день! », поет папочка Тодд.) Но новая жизнь лишь только перефразирует старую, когда потомство одной встречает другое. «Я слышу тебя, Джоанна/Я украду тебя, Джоанна», тихо напевает Энтони своей возлюбленной, вместе с которой составляет романтическую пару, предназначенную отбросить луч ложной надежды на закопчённую драматическую сцену.