Но все дело в том, что этих стихов в «Домике в Коломне» нет (опубликован впервые в 1833 г. в «Новоселье», затем в «Поэмах и повестях Александра Пушкина», Часть вторая, 1835 г.). Но эти стихи были в беловой рукописи (1-й слой, V строфа; 2-й слой, VIII строфа). Следовательно, «Александрийский стих» создавался до публикации «Домика в Коломне», но когда его беловая рукопись с этой строфой уже была готова. Находясь в мае 1853 года в Дрездене, Вяземский вряд ли мог сличить свою рукопись с опубликованным текстом «Домика», в противном случае он обязательно заменил бы текст эпиграфа, поскольку эта строфа к тому времени не была известна читателю. Следовательно, «Александрийский стих» был создан не в 1853 году, а не позднее 1833 года. Вяземский пользовался, скорее всего, не беловой рукописью Пушкина, а списком с нее, поскольку в одном слове допущено искажение: у Пушкина было не «извилистый», а «извивистый».

…Но возвратимся к событиям, сопровождавшим создание «Евгения Онегина». Узнал ли Катенин себя в герое романа? Как реагировал?

…Узнал, тотчас же узнал.

Катенин не мог себя не узнать… Уже в самой первой главе романа, а также в Поэте, продающем свою рукопись издателю. Он никак не мог пройти мимо примечания о «непростительном галлицизме» – оно напомнило ему, что вся его деятельность как литератора строилась преимущественно на переложении на русский язык произведений французской и греческой классики (с ее переводов на французский язык). В своем «Комментарии» Набоков не один раз отметит насыщенность всех глав «Онегина» не только галлицизмами («Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи» – 3-XXIX), но и «поразительно настойчивыми» упоминаниями о старине (например: «Но просто вам перескажу Преданья русского семейства, Любви пленительные сны Да нравы нашей старины» – 3-XIII).

… А, узнав, тут же принялся наводить мосты в прервавшихся было отношениях. Уже 9 мая 1825 года, как только в Шаево поступила недавно вышедшая из печати первая глава романа, он пишет Пушкину: «Князь Голицын прислал мне из Москвы в подарок твоего «Онегина». Весьма нечаянно нашел я в нем мое имя, и это доказательство, что ты меня помнишь и хорошо ко мне расположен, заставило меня почти устыдиться, что я по сие время не попекся тебя проведать […] С отменным удовольствием проглотил господина Евгения (как его по отчеству?) Онегина (похоже, этим вопросом он только спровоцировал ответ в виде появления отчества «Павловна» у героини «Графа Нулина»; возможно, датой получения этого письма можно уточнить и время работы над черновым наброском комедии с персонажем по имени «Ольга Павловна» – А.Б.). Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Миллионной. Хотелось бы и мне потребовать от тебя обещания шуточного: написать поэму песен в двадцать пять; да не знаю, каково теперь твое расположение».

Как всякий уважающий себя объект эпиграммы, Катенин, естественно, никогда в жизни не сделал бы подарка автору, признавшись, что узнал в ней собственные «рога» (выражение Пушкина). И все же предлагаю читателям с чисто психологической точки зрения оценить смысл оборота «хотелось бы и мне потребовать от тебя обещания написать […] поэму песен в двадцать пять». «И мне»… Но ведь это место подано в первой главе от первого лица, то есть, от имени Пушкина, если встать на общепринятую точку зрения; в таком случае он ни от кого ничего не «требовал», а просто выразил «свое» намерение, не требующее чьей-то реакции. Но Катенин отреагировал на это место именно как на «требование». То есть, он по крайней мере понял, что повествование ведется от имени не Пушкина, а другого лица. Это – как минимум… Вот этим «и мне» он как раз и показал, что узнал свои «рога».

«Мое имя» – имеется в виду описание Пушкиным театральной жизни («Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый» (XVIII). Это место принято цитировать как свидетельство расположения Пушкина к Катенину. Первым и, насколько мне известно, единственным исследователем, который поставил этот тезис под сомнение, был Ю. Н. Тынянов, который в своей работе «Пушкин и архаисты» так откомментировал это место:

«Между прочим, к знаменитому стихотворному комплименту в «Онегине» […] который часто приводится, следует отнестись с осторожностью. Это была готовая стихотворная формула. В 1821 г. точно такой же комплимент преподнес Пушкин Гнедичу: «О ты, который воскресил Ахилла призрак величавый».

Тынянов прав; но когда он писал это, еще не было опубликовано исследование С. М. Бонди (1936 г.), восстановившего черновик неосуществленного стихотворного послания Пушкина к «Зеленой лампе» (начало 1821 г.), в котором были такие стихи об актрисе Семеновой:

Вот эта первичная формула и перешла вначале в «Послание Гнедичу», а затем уже – и в текст «Евгения Онегина».

«Любовник славы»… Напомню, что в начале 1817 года Пушкин в «Послании В. Л. Пушкину» уже употребил подобную формулу в отношении Катенина: «Неужто верных муз любовник Не может нежный быть певец?..» Так что использованная в «Евгении Онегине» готовая формула изначально подразумевалась Пушкиным с ироническим подтекстом. Следует отметить, что Тынянов был, пожалуй, первым, кто вообще критически воспринял характер