поводу («молвь», «хлоп», «топ») – все это прямые отсылки к Катенину Стоило тому поднять в публицистике вопрос о том, что необходимо вводить в обиход прекрасные, но незаслуженно забытые имена, такие как, например, «Агафон», как тут же Татьяна, которая выходит на Святки во двор, чтобы у первого встречного мужчины спросить его имя (она верит преданьям старины, в соответствии с которыми это и будет имя ее суженого), получает ответ: Агафон (5- IX); естественно, «Примечания» к «Онегину» обогащаются такой вот отсылкой: «13) Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например, Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами».

Конечно же, поскольку «Евгений Онегин» первоначально замышлялся как сатирический ответ на катенинские «Сплетни», Пушкин просто не мог не дать прямых отсылок на «комедию» в тексте романа. Началось даже не с пародирующего противоречивое видение Катениным женской добродетели образа Татьяны, которой Пушкин вообще намеревался присвоить «катенинское» имя – Наташа.

Изъяв из текста Предисловия к изданию первой главы романа прямую отсылку к характеристике со стороны Крашневой русских женщин («Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски…»), Пушкин попытался обыграть этот момент в VII строфе «Альбома» Онегина:

«Альбом» тоже не был включен в 7 главу; в таком виде эта строфа, даже в переделанном виде, под «онегинскую», не вошла и в другие главы. Полагаю, что причина заключается в том, что если бы Пушкин вложил эти стихи в уста Онегина-Катенина, то это противоречило бы тому образу, который он создавал. «Переводы одичалые», «Где русский ум и русский дух Зады твердит и лжет за двух» – это характеристика творчества самого Катенина, у которого даже «Сплетни» и «Ольга» являются вольным переложением творений зарубежных авторов. Было бы нелогично, если бы на страницах своего опуса Онегин-Катенин высмеивал самого себя.

Но Пушкин не оставил эту тему – она достаточно отражена и в образе Татьяны, которая «по-русски плохо знала, Журналов наших не читала, И выражалася с трудом На языке своем родном» (этому вопросу посвящено целых 6 строф 3-й главы – с XXVI по XXXI), и в образе ее мамаши (2-XXIX, XXXIII); он даже катенинскую «шаль» упомянул (XXVIII). Останавливаться детально на этом вряд ли есть смысл, но один момент все же нельзя не затронуть, поскольку речь идет о до сих пор не отмеченной исследователями глубине пушкинской иронии.

«Французское – и то плохое лепетанье» из «Сплетен» получило в «Онегине» такое отражение: «И русский Н как N французский Произносить умела в нос…» В работе, опубликованной, кажется, во «Временнике Пушкинской комиссии», автор со ссылкой на Ю. М. Лотмана успешно показал, что при чтении вслух этих стихов пушкинское «Н» следует читать как НАШ – по названию этой буквы в старом алфавите. Такое же прочтение видит и В. Набоков (том 2, с. 296), который, ссылаясь на аналогичное наблюдение Лернера («Звенья», 5-1935, с. 65), отмечает, что в пушкинское время читатель должен был прочитать Н как НАШ.

Безусловно, так; но это только самый верхний пласт пушкинской иронии. Ведь если говорить о чтении этих стихов вслух, то логично сделать ударение не на этом «НАШ», а на «русский» – построение Пушкиным этого стиха допускает двоякое чтение (кстати, еще Ю. М. Лотман отмечал наличие двусмысленных прочтений многих мест в романе). В таком случае «русский» из определения превращается в дополнение, а «НАШ» из дополнения – в определение к нему, и все, что сказано о произношении, будет относиться не к одному звуку, а ко всему русскому языку. То есть, сатира усиливается.

Но и это еще не все. Излагая мнение Лернера, Набоков оперирует строчной литерой п. Однако, если принять во внимание примененную Пушкиным палеографию, то следует отметить, что то, что изображено в данном тексте заглавной французской литерой N, не может быть произнесено в нос вообще, поскольку это противоречит фонетике французского языка. Соответствующий носовой звук может быть изображен не той литерой, которую употребил Пушкин, а по-набоковски – только строчной литерой п – в начале слова такой звук не смогут произнести даже сами французы. А русским дамам это удается, причем даже в русских словах – вот ведь в чем подлинный сатирический смысл этого пассажа, идею которого подал Пушкину Катенин («Французское и то плохое лепетанье»).

Сам Катенин был очень доволен этим местом «Сплетен», что видно из цитированного выше отрывка из письма к Бахтину. Что ж – Пушкину это место тоже приглянулось, и он нашел ему должное применение.

Вместо ответа на первое осторожное письмо Катенина Пушкин публикует вторую главу и практически одновременно, в «Северных цветах на 1826 год» – тот самый отрывок из нее{53}, где у Онегина прорывается из подсознания комплекс Сальери по отношению к Ленскому, в образе которого Катенин не мог не узнать Баратынского: «Пускай покамест он живет…» Опять же – Ольга – очередное напоминание о балладе, направленной против Жуковского… Описание Татьяны с прямой отсылкой к позиции Катенина в отношении русской старины… Катенин ведь неглуп, он прекрасно понимает, к чему ведет Пушкин: через две-три главы ему, Онегину, придется убить Ленского. Тут уж не до жиру – надо спускать все на тормозах, ведь Пушкин действительно своенравен и неуправляем. Следует предпринять хоть какие-то меры – может, хотя бы не так явно покажет публике его, Катенина, идентичность с Онегиным…

3 февраля 1826 года Катенин направляет Пушкину очередное послание, в котором после достаточно любезных реверансов пытается осторожно