выяснить свою судьбу: «Но без тебя, баловень муз и публики, праздник не в праздник […] Прощай, милый; будь здоров и покуда хоть пиши. Мое почтение царю Борису Федоровичу; любезного проказника Евгения прошу быть моим стряпчим и ходатаем у его своенравного приятеля. Прощай. Весь твой Павел Катенин».

Вон ведь как дипломатично – и не навязчиво, и вместе с тем довольно прозрачно: я-то все понял, да и возразить мне нечем, но давай, дескать, вместе обуздаем твоего проказника, чтобы не обострять отношения…

Не дождавшись ответа, чуть ли не вдогонку шлет новое письмо (14 марта 1826 г.): «Наконец достал и прочел вторую часть «Онегина» и вообще весьма доволен ею […] Ленский нарисован хорошо, а Татьяна много обещает». Здесь уже без заискивания перед «любезным проказником Евгением», потому что уже не до «проказ»… А тут еще Пушкин как назло не отвечает… Катенин в панике – ведь он хорошо помнит, чем сопровождалась публикация первой главы: параллельной публикацией стихотворения «Приятелям» с угрозой пустить кровь… Он знает, что эта угроза не только адресована ему, но что ее исполнение стало принимать слишком реальные формы. Нервы сдают, и 11 мая он шлет новое письмо: «Что делает мой приятель Онегин? Послал бы я ему поклон с почтением, но он на все это плевать хотел. Жаль, а впрочем, малый не дурак».

Катенин не знает того, что у Пушкина уже есть набросок ответа на «Сплетни», и что грядет новый, где одна из героинь будет наделена именем «Ольга» и отчеством «Павловна» – по его, Катенина, имени… Но, начиная со второй главы «Онегина», он видит, что его «Сплетни» начинают выходить ему боком – Пушкин умело их пародирует, а публика и видела постановки «комедии», и читала ее в печатном виде, так что хорошо помнит содержание… Вместо ответа на письма Катенина Пушкин публикует в 1827 году «сказку» «Жених», и Катенин понимает, что его избиение его же собственными «Наташей» и «Ольгой» ведется не только на страницах «Евгения Онегина».

В основу как «Светланы» и «Людмилы» Жуковского, так и «Ольги» Катенина была взята поэма Бюргера «Ленора». Своим «Женихом», в котором в точности повторена строфика «Леноры», Пушкин не только спародировал именно катенинскую версию, для чего выбрал давно уже пристрелянное имя его героини «Наташа», не только показал Катенину, как надо делать такие вещи, но и подготовил почву для увязки фабулы «сна Татьяны» именно с характерными чертами творчества Катенина: грубость подачи материала, галлицизмы – достаточно вспомнить, что среди жутких персонажей «сна Татьяны» нет ни одного, взятого из русского фольклора – за исключением, правда, медведя. «Но правил нет без исключений», – и не следует забывать, что исключения вводятся как раз для того, чтобы контрастом своим подтверждать правила…

Но подать «сон Татьяны» от имени Катенина, с характерными чертами его творческой манеры – этого для Пушкина мало. По его замыслу, Онегин- Катенин, сочиняя свое творение, должен постоянно вводить элементы, по которым читающая публика должна опознавать в авторе не его, Катенина, а все- таки Пушкина. И вот «автор», который не может не понимать, что описанием этих чудовищ иноземного происхождения выдает себя с головой, включает стихи:

в расчете на то, что читатель вспомнит строки из пятой песни «Руслана и Людмилы»:

Здесь обращает на себя внимание одно и то же окончание «на». Независимо от воли Пушкина получилось парадоксальное явление, которое было ему полностью на руку: он сымитировал создание Катениным пародии на «Руслана и Людмилу», словно предчувствуя, что через несколько лет тот действительно сочинит такую пародию. А Пушкин назовет ее его лучшим произведением…

Да, Пушкин не только хорошо все помнит, но и напоминает: не заигрывай, дескать; мы с тобой еще не сочлись за «Сплетни», так что за мной должок… Четвертая, пятая и шестая главы пока не изданы, но Катенин уже догадывается, что там грядет: друга своего, романтика, он таки убьет, ибо такова будет воля Пушкина. Он еще не знает того, что у Пушкина готов еще один удар, на этот раз в виде «Графа Нулина», ему еще не известно полное содержание «Бориса Годунова», но «Сцена в келье» и «Граница литовская» уже опубликованы в самом начале того же 1827 года, и этого достаточно для того, чтобы осознать, что обещанный в 1825 году «коршун» одним «Онегиным» не ограничится…

И если уж об «онегинских» рифмах и пародиях… «Читатель ждет уж рифмы розы На, вот возьми ее скорей!» (4-XLII). «Такая «ожидаемая» рифмовка критиковалась Поупом; Вяземский в его стихотворном послании к Жуковскому (1821 г.) тоже критикует сочетание «морозы» – «розы» (данные В. Набокова). Мог ли Пушкин не знать об этом?.. Это место не может не восприниматься как пародия и не побуждать к поиску повода пародирования.

Не стану утверждать, что мне удалось выявить все случаи употребления таких рифм в стихотворных текстах Катенина, публикация которых предшествовала публикации четвертой главы «Онегина»; не сомневаюсь, что историки литературы могли бы предложить более исчерпывающий вариант. Собственно, мне удалось найти только один такой случай, да и то не с сочетанием «морозы – розы». Но зато в александрийских стихах:

Конечно, «лозы» – не «морозы», но с точки зрения стихосложения где-то совсем уж близко от них, все равно «читатель ждет уж рифмы «розы»… Безусловно, интуитивное восприятие художественности всегда окрашено субъективизмом, но с моей чисто субъективной точки зрения «лозы – розы» еще более неудачное сочетание, чем «морозы – розы». Настолько неудачное, что только подбором лексики его невозможно спародировать – ведь пародия должна утрировать пародируемый объект, быть «еще