только один: тот самый, на котором шапка горит… Отреагировал ответной пародией действительно «крупной формы» – в виде большой по объему «сказки» «Княжна Милуша», куда включил и ту самую «избитую рифму» (песнь третья, строфа 7):

Не изменяя доброй традиции, которая издавна установилась в их «приятельских» отношениях, сразу же после выхода сказки из печати он 10 марта 1834 любезно направил один экземпляр Пушкину:

«Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою; привез бы ее сам, но слышал о несчастии, случившемся с твоей женой, и боюсь приехать не в пору Если, как я надеюсь, беда, сколько можно, закончится добром, одолжи меня своим посещением в понедельник вечером; во вторник поутру я отправляюсь в далекий путь, в Грузию. Прощай покуда. Весь твой Павел Катенин».

Комментируя начало первой песни: «Владимир-князь – с него у всех начало», Г. В. Ермакова-Битнер ограничилась достаточно дипломатичной фразой: «Иронический намек на штампованность многих произведений, посвященных древнерусской тематике, сигнализирующий о полемичности замысла поэмы», не указав при этом, что наиболее известным из этих «многих» произведений является все-таки «Руслан и Людмила», а также что в стихотворном вступлении к «сказке» сказано, что «Милуша» (Мила? Людмила?) адресована единственному читателю, «столбовому дворянину», русскому по отцу – ясно же, что тому самому, которому автор 10 марта 1834 года направил экземпляр своего нового труда:

Не может не вызвать удивления позиция катениноведов, «не согласных» с оценкой «Княжны Милуши» Пушкиным, назвавшим «сказку» лучшим произведением Катенина{54}. Однако эта оценка полностью согласуется с их же мнением, если слова Пушкина понимать в том смысле, что все остальные произведения Катенина – еще хуже. Просто об одном и том же сказано по-разному… К тому же, выводя из поля зрения современного читателя едва ли не основной «эстетический объект» «сказки» – ее откровенную антипушкинскую направленность, апологеты Катенина затрудняют оценку этим читателем истинного содержания подготовленных Пушкиным ответных эпиграмм, причем в таких «крупных формах», как «Езерский», «Медный всадник» и «История села Горюхина» (последняя подчеркивает пародийную антикатенинскую направленность «Повестей Белкина»). Так катениноведы лишили пушкинистов-текстологов возможности по достоинству оценить иронию слов Пушкина о Катенине, «коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком», а вместе с этим и определить если не всю структуру предисловия к «Путешествиям Онегина», то хотя бы уяснить, когда оно было написано и когда опубликовано. Ведь как-никак, «Милуша», увидевшая свет на следующий год после издания романа с предисловием к «Отрывкам из путешествий Онегина», в определенной степени является ответом и на него…

Жаль, конечно, что пушкинистика и катениноведение оказались до такой степени разобщены – то ли коридором, то ли целым этажом (Дом у них, кажется, общий – «Пушкинский»?). Ведь прочитай пушкинисты «Княжну Милушу», они наверняка обратили бы внимание и на пародирующие творчество Пушкина упоминания о колдуне финне, и на пространные лирические отступления, так характерные для «Евгения Онегина», и на диалог с читателем (песнь третья, строфа 19), при чтении которого сразу же возникает в памяти диалог рассказчика с Музой в восьмой главе романа, и на имитацию онегинской «болтовни»… Они не смогли бы не обратить внимание на два «жужжащих» стиха (4 песнь, строфа 6), непосредственно вызывающих в памяти очень похожее, хотя и более сильное место в «Графе Нулине»:

У них не могло бы не возникнуть определенных ассоциаций при чтении длинного пассажа, связанного с Шамаханской царицей; вот как эта тема была введена Катениным в поле зрения читателя (песнь вторая, строфа 26):

Для тех «красавиц» 1834 года, которые поняли намек, в 30 строфе Катенин четко обозначает ту позицию, с которой пародируется Пушкин:

Позже Катенин напишет специальный антиромантический сонет по поводу Кавказа и даже направит его Пушкину для опубликования…

Пушкиноведы обнаружили бы, конечно, куда больше прямых параллелей, чем здесь приведено – если бы только катениноведы им вовремя подсказали, какому столбовому дворянину – инородцу по материнской линии – адресован антиромантический пафос «Княжны Милуши». И тогда им не пришлось бы стыдливо отводить глаза от пушкинских «огрехов» типа «морозы – розы» и плести невнятную апологетическую околесицу в отношении шестистопных ямбов, не вписывающихся в наше представление о подлинно народном поэте, призывающем собратьев по перу не дорожить любовию народной и презирать мнение толпы, этой неблагодарной черни… Они поняли бы, наконец, кем является тот лирический герой, от имени которого ведется повествование о «столбовом дворянине» в «Езерском», и чьей возлюбленной была та Параша, после гибели которой в «Медном всаднике» сошел с ума тот самый незадачливый Евгений, который не закончил не только «Евгения Онегина», но даже и «Пира Иоанна Безземельного». И, рассуждая о пушкинском видении величия Петра, поднявшего Россию на дыбы у края пропасти, они задумались бы, наконец, почему же все-таки всадник на коне из благородной бронзы