Сзади послышалось бормотание. Прислушавшись, Тюрин различил только малопонятные слова:
— Гуар адир адор. Аваа Гуир…
— Какая чудесная архаика, — вздохнул профессор, сожалея, что не может дослушать шамана до конца. Решил, что тот насылает на него какое-то заклятие — надеется остановить чужака, осмелившегося проникнуть в их главное святилище. Такое предположение польстило Тюрину. Он подумал, что с этого эпизода можно будет начать книгу об Урух-Далх. Тут было что-то печальное и аллегоричное.
«Пустые звуки, отголоски древних традиций уже не могли остановить дыхание современности», — формулировал он и неспешно спускался, ступень за ступенью.
«Ритуальные знаки, прежде одной силой своего звучания влиявшие на сознание людей, заставлявшие их теряться в экзистенциальной агонии, теперь были не властны остановить представителя более развитой цивилизации».
«Шаман-урух, искренне веривший в могущество своих виршей, не понимал, что современный человек готовится обессмертить его имя, вписать его историю в общий каталог человеческой истории, а значит — возвеличить, сделать предметом всеобщего внимания и восхищения. Потому что любые отголоски дикости, из которой мы вышли, достойны пристального изучения и подробной каталогизации».
«Видя, какой путь проделал человек из племенной дикости к вершинам современного познания, не перестаёшь удивляться его настойчивости и выносливости».
Проговаривая всё это, профессор посмеивался. С такими мыслями спускаться было спокойнее. Не пугал даже окрепший туман, от которого слизь теперь оседала на одежде самого Тюрина.
Фёдор Кузьмич забыл про Марину Викторовну. Не заметил, как она в последние минуты, прячась в полумраке, кралась в его сторону. Будто раненая, загнанная в угол змея, собирала последние силы для броска. Она ни видела ничего, кроме руки, сжимавшей револьвер. Не слышала ничего, кроме угроз её мужу. Боялась лишь нечаянным звуком привлечь к себе внимание.
— Стой смирно! Не дрожи, тварь! — прокричал егерь.
Готовился выстрелить в ногу Сергею Николаевичу.
Марина Викторовна бросилась вперёд. Она не владела телом. Не знала, что делают руки и ноги. Не понимала, как ей удалось подпрыгнуть так высоко. Откуда взялись сила и точность удара. Тело, утомлённое, разбитое, действовало само. Для Марины Викторовны только мелькали тёмные картинки. И фоном звучало собственное сдавленное рычание.
Она схватила егеря. Вцепилась пальцами ему в лицо. Видела, как ногти расцарапывают брови, как западают в сжатые веки. Грохнул выстрел. Удар по голове оглушил, но Марина Викторовна не ослабила напор. Наугад выбрасывала руки в стороны. Почувствовав близость грязной грубой кожи, всей силой вцепилась в неё зубами. Ещё один удар лишил её чувств. Фёдор Кузьмич отбросил женщину.
Солонго к этому времени вырвалась. Затаилась поблизости. Нащупала лежавшую на камнях плеть.
Егерь весь сжался. Выл, прижимая к животу почерневшую руку. После схватки с Мариной Викторовной боль стала нестерпимой.
Шапка упала с его головы. Обнажила рыжую щетину и шрамы на макушке.
Рассвирепев, давясь проклятиями, он вытянул револьвер, готовый выстрелить в лежавшую без чувств женщину. Сергей Николаевич и Джамбул разом сорвались с места. Но они стояли слишком далеко. Сухой свист кожаной струны. Егерь прикрывал телом правую руку, и Сол не могла выбить револьвер, но она ударила по другой — обожжённой руке.
Истошный, рваный, усиленный многократным эхом крик Фёдора Кузьмича. Плеть рассекла его прогнившее чернотой предплечье. Из-под густой слизи показалась белоснежная кость. Крови не было.
Артём кинулся вперёд. Коротким прыжком запрыгнул на плечи Фёдору Кузьмичу. Вцепился пальцами ему в уши. Коленями сдавил шею. Егерь закрутился на месте, пытался сбросить юношу. Размахивая револьвером, стрелял, пока в барабане не закончились патроны, но и потом щёлкал курком впустую. Попробовал ударить Артёма рукояткой, не удержал равновесие и вместе с юношей повалился на пол.
Артём стукнулся лбом о камень. На глаза брызнула кровь. Но это только раззадорило его. Завопив, он выхватил нож — тот самый, что когда-то подарил ему егерь. Замахнувшись, со всей силы ударил. Понял, что промазал. Лезвие с искрами скользнуло по камням. Фёдор Кузьмич продолжал извиваться. Видел, что приближаются Сергей Николаевич и Джамбул. Зарычал, но его рык оборвался влажным хлюпаньем. Второй удар Артёма был точным. Твёрдая хромовольфрамовая сталь. С клеймом коня, вставшего на дыбы. Всё возвращается.
Юноша крепко держал нож, вонзённый в основание шеи. Видел, как его кровь смешивается с кровью егеря, и наслаждался этим. Артёма била дрожь. Через рукоятку он прислушивался к последним ударам сердца Фёдора Кузьмича. Приподнял ему голову. Посмотрел в глаза.
Смотрел долго, настойчиво. Ловил мгновения страха, следил за угасающей жизнью. Егерь пробовал что-то сказать, но только хрипел. Изо рта пузырями выходила кровь. Он вздрогнул последней дрожью и замер. Вместе с ним замер и Артём. Он ещё долго не мог отпустить рукоятку ножа, ослабить хватку ног, которыми обвил грудь и спину егеря. Наконец обмяк. Отполз. Пошатываясь, встал. В мягком опьянении отошёл к стене. Упёрся в неё. Обернулся. И только тогда заметил, что все смотрят куда-то в сторону. Потерянный, поникший Сергей Николаевич. Опустившийся на колени Чартымай. Очнувшаяся
