Гвенди по-прежнему размышляет о мистере Фаррисе и по-прежнему беспокоится за пульт управления, но уже без прежнего нервного напряжения. Она по-прежнему запирает дверь своей комнаты на замок, вынимает из шкафа пульт и нажимает на рычажок, выдающий шоколадных зверюшек, но уже не так часто, как раньше. Не больше двух раз в неделю. Иногда даже реже.

На самом деле она сумела расслабиться до такой степени, что однажды поймала себя на мысли: Может, когда-нибудь ты о нем просто забудешь?

Но потом она натыкается на статью в газете, где говорится о случайной утечке спор сибирской язвы на советском заводе биологического оружия, в результате чего погибло несколько сотен человек и случилась локальная экологическая катастрофа. Гвенди читает статью и понимает, что никогда не забудет о пульте, о его красной кнопке и о принятой на себя ответственности. Но в чем именно заключается эта ответственность? Гвенди точно не знает, но думает, что, наверное, ей надо следить, чтобы мир не вышел из-под контроля. Мысль совершенно безумная, но почему-то кажется правильной.

Под конец одиннадцатого класса, в марте 1979-го, Гвенди смотрит по телевизору репортаж об аварии на атомной электростанции Три-Майл-Айленд в Пенсильвании. У нее развивается настоящая мания, она пересматривает все газеты с сообщениями об аварии, прежде всего чтобы понять, сколько людей пострадало и как эта авария повлияла на ближайшие города и поселки. Ее беспокоят масштабы бедствия.

Она уговаривает себя, что нажмет красную кнопку и отменит последствия Три-Майл-Айленда, если будет нужно. Вот только Джонстаун никак не идет у нее из головы. Тот религиозный маньяк все равно совершил бы задуманное – или она как-то его подтолкнула? Те безумные медсестры все равно отравили бы малышей – или их разум помутился еще сильнее стараниями Гвенди Питерсон? Что, если пульт управления – как обезьянья лапка в той сказке? Может быть, он исполняет желания, но оборачивает все к худшему? Может быть, это она оборачивает все к худшему?

С Джонстауном я еще не понимала. А теперь понимаю. Но для чего тогда мистер Фаррис поручил мне хранить пульт? Разве не для того, чтобы сделать правильный выбор, когда придет время?

Когда ситуация после аварии выправляется и неоднократные исследования подтверждают, что дальнейшей угрозы не будет, Гвенди рыдает от радости – и облегчения. Как будто увернулась от пули.

В последний четверг учебного года Гвенди приходит в школу и сразу видит скорбные лица учителей и ребят. Группка девчонок о чем-то шепчется у входа в столовую, многие плачут.

– Что случилось? – спрашивает она у Джози Уэйнрайт.

– В смысле?

– Я видела, девочки плачут. Все какие-то огорченные.

– А, ты об этом, – легкомысленно говорит Джози, словно они обсуждают, что она ела на завтрак. – Какая-то девчонка покончила с собой. Вчера вечером. Бросилась с Лестницы самоубийц.

Гвенди вдруг пробирает озноб.

– Какая девчонка? – спрашивает она слабым шепотом, потому что боится, что уже знает ответ. Она не знает, откуда знает его, но у нее нет ни тени сомнения.

– Оливия… э…

– Кепнес. Ее зовут Оливия Кепнес.

– Звали Оливия Кепнес, – говорит Джози и принимается насвистывать «Похоронный марш».

Гвенди хочется ее ударить, врезать ей кулаком прямо по симпатичному веснушчатому лицу, но она не может поднять руку. Тело как будто окаменело. Через пару минут она все-таки заставляет себя сдвинуться с места. Гвенди выходит из школы, идет к машине. Она едет домой и запирается у себя в комнате.

Это я виновата, уже в сотый раз думает Гвенди, сворачивая на стоянку у парка Касл-Вью. Сейчас почти полночь, стоянка пустая. Если бы мы с ней дружили по-прежнему…

Она сказала родителям, что идет ночевать к Мэгги Бин – якобы там соберутся все подружки Оливии, чтобы поделиться воспоминаниями об ушедшей подруге и поддержать друг друга в горе, – и родители ей поверили. Они даже не знают, что Гвенди уже давно не общается с Оливией и ее компанией. Нынешние подруги Гвенди не узнали бы Оливию, даже если бы смотрели на нее в упор. Не считая коротких «Привет!» в школьных коридорах и случайных встреч в супермаркете, Гвенди не разговаривала с Оливией уже полгода, если не больше. Они помирились после той ссоры в комнате Гвенди, но между ними все изменилось. Прежняя дружба не возобновилась. И если по правде, Гвенди об этом ничуть не жалела. В последнее время Оливия сделалась слишком чувствительной, слишком нервной и требовательной, слишком… Оливией.

– Это я виновата, – бормочет Гвенди, выходя из машины. Ей хотелось бы верить, что это обычная юношеская тревожность – то, что отец называет подростковым комплексом «все дело во мне», – но она знает, в чем дело. Если бы они с Оливией остались подругами, сейчас Оливия была бы жива.