два-три месяца я уже могла записывать набело лекции профессоров.
Семинары происходили наверху в Сите, в старом здании университета, откуда вид на весь город, на озеро и горы был такой, что я приходила всегда на полчаса раньше до начала лекций, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться Лозанной.
После обеда я просиживала по несколько часов в библиотеке и готовилась к работам. К одной работе — поэзия Альфреда де Мюссе — я готовилась пять месяцев.
Эту работу я читала с кафедры в семинаре с большим успехом, и профессор меня хвалил и не хотел верить, что я приехала с очень слабыми знаниями языка. Мои виленские длинные сочинения научили меня работать над темой, которую я сама выбирала и которая меня увлекала.
По воскресеньям мы в большой компании ездили в горы с санками, лыжами, ходили пешком. В вязаном шарфе, обмотанном вокруг шеи, в вязаной шерстяной кофточке, в короткой юбке и перчатках под цвет — мы выглядели гномами из сказки. Было легко, молодо и приятно. Весело и беззаботно, на альпийских высотах, с молодежью моего возраста или еще моложе меня (если это были дети моей тетушки Поли), в захватывающей быстроте саночек мы мчались вниз. Потом пили горячий шоколад в конфизери[140], и приходили разогретые и возбужденные ужинать к тетушке. По вечерам мы возвращались тоже в компании, по дороге покупали печеные каштаны, которыми обжигали себе губы, слушали уличных музыкантов, «Санта Лючию» и другие итальянские песенки — мы кормили обезьянок орехами и говорили с итальянцами по латыни.
Между лекциями мы забирались в маленькое кафе, где завтракали, а после концертов и театра шли «кутить» в «Ольд Ингланд»[141], самый фешенебельный кафе в Лозанне. Жизнь была прекрасна, вкусна, ароматна, звучна, как мажорная симфония. Ни один звук, ни один оттенок и краска не были печальны или некрасивы, негармоничны. Почему жизнь не может остаться такой навсегда?!
Все же я думаю, что, если бы мой отец не давал мне этой возможности учиться и путешествовать, я бы выросла очень печальным ребенком,
Первый бал, к которому я себе сшила платье из голубого швейцарского батиста, и успех, и танцы, и проводы домой целой компанией по тихим улицам Лозанны (по воскресеньям было разрешено даже петь и шуметь!) и встречи с девушками и молодыми людьми из России, Литвы и с швейцарцами — вся эта веселая студенческая среда послужила мне озоном, в котором я выздоровела от своей виленской меланхолии после неудавшейся революции и дышала и дышу, может быть, до сегодняшнего дня.
Весной я вернулась в Петербург, чтобы сдавать свои выпускные экзамены. Мама нашла мне протекцию в министерскую гимназию имени Великой княгини Евгении Максимилиановны; как и в Москве, здесь обошли правожительственные трудности, начальство гимназии смотрело сквозь пальцы на мое еврейское происхождение; «Если власти не вмешаются, — сказал директор гимназии, — я ничего не имею против».
Квартира мамы была маленькая, всего три комнатки, моя сестренка уже выросла и нуждалась в детской, а мне нужно было серьезно готовиться к экзаменам, так что мы решили снять комнату на той же лестнице. Этажом выше соседка-генеральша на два месяца сдала мне комнату сына, который погиб на Кавказе на военной службе. Над письменным столом висел его портрет, это был красавец офицер, от которого трудно было отвести взор.
Я работала беспрерывно, только в дни экзаменов выходила из дома. Из-за опасности попасть на глаза дворнику или швейцару я старалась прошмыгнуть незаметно на завтрак, обед и очень редко на улицу подышать воздухом. Если бы меня, неприписанную, поймали, меня бы в 24 часа выслали из Петербурга, и все мои экзамены, которые я уже сдала — и очень удачно, — пошли бы прахом.
К счастью, все обошлось очень хорошо. Я сдала почти 20 экзаменов на круглую пятерку, и после последнего экзамена уехала в Вильну. Туда мама прислала мне аттестат (аттестат зрелости, к которому я готовилась два года).
Так как наше имение было продано, наша семья и часто некоторые из бывших дачников имения — все вместе начали жить на наемных дачах вокруг Вильно. Одно лето это были Верки, другое — Нововилейск и третье — Ландварово. Каждое лето в другом месте, и каждая дачная местность была живописнее и красивее предыдущей. Река Вилия, Вилейка, озеро в Верках и озера в Ландварове — холмы и леса, поля и сады, парки и луга — я не знала места более красивого, если не считать Швейцарии. В Ландварове было графское имение графов Тышкевичей, были лодки на прудах, был огромный парк, кавалькада наездников и изящных наездниц в амазонках, псарня и конский завод — все это вещи, которые мне были внове и очень интересны: книги Мицкевича, Сенкевича и Тургенева оживали.
В Нововилейске я имела свою наемную лодку, в которой я уезжала на рассвете, завтракала в железнодорожной будке свежим черным хлебом, парным молоком и яблоками с дерева. Речка Вилейка имела изгибы и «разливы», ветлы и березы низко росли в бухтах, как на пейзажах Левитана. Я брала всегда с собой книги и возвращалась только к обеду. Но красивее всего были Верки, на берегу широкой Вилии, вблизи Зеленого озера. В глубоком сосновом лесу это озеро было необычайно зеленого цвета от растений (альги), которые росли на дне его, или от какого-то особенного химического состава воды, я не знаю. Это озеро было окружено лесом, и можно было целые дни проводить среди сосен и воды. В Верки ездили на небольшом моторном катере мимо красивых дач, вилл в стиле барокко, мимо станции Волокумпия и церкви готической — Калаврия в Тринополе, башни этой церкви были как на средневековых замках. Издали были видны горы — Замковая, Крестовая и холмы Поспешек.
