которой пекли булки и куличи и лепешки на сале, разные надстроечки, коридорчики и клети — все напоминало Россию. Часто во время зимнего сезона эти деникинцы забывали свой антисемитизм и поддерживали отношения с евреями. В разных домах можно было снять комнатку с услугой и самоваром или просто «откушать чайку».
В Иерихоне я научилась ценить любое развлечение, любое знакомство. В нашем городском, почти американском темпе жизни мы не знаем скуки, мы не имеем времени на пустопорожние разговоры, визиты, гуляние, отдых. Здесь же каждая встреча — событие. 24 часа к вашим услугам, и вы не знаете, как их убить. Чтобы пойти в гости, надо принести воды из колодца, налить в таз, помыться, выгладить себе угольным утюгом платье или блузку, которая мнется на стенке под простыней. Потом, сделав этот туалет, вы идете с визитом. В Новогодний прием у батюшки — я была приглашена одна, без его греческих гостей, и принесла ему чай Бостанжогло[603], английские папиросы и конфеты для матушки. Меня же угощали кофе с ликером, сладким хлебом и «португалами». Переводчицей была, как всегда, матушка. Ежедневно я ходила в ботанический сад, мне показывали разные сорта пальм, финиковых, рисовых, вашингтоний, разные бананы, цитрусы всех сортов, начиная от тех малюсеньких «тамар», которые мы ели когда-то у абагиста, до грейфрутов «памела» гигантских размеров. Кроме того, гуаявы, авокадо, папайя, манго — агроном и его жена принесли сюда культуру и работу высокой марки.
Встреча с иерусалимскими чиновниками или с арабками-христианками, которые говорят по-французски, или обед в еврейской санатории и чай вечером в Вилле Мирьям, не говоря уже о почте и телефоне, — всё это события. Только здесь я поняла, как богата всегда была моя жизнь: дом, работа, муж, дети, мать, здесь же надо было «исходить из ничего», из пустоты, гутировать[604] единственную книгу, единственное знакомство, единственный сад, единственную улицу и даже единственную плитку шоколада из дома. Если бы люди всегда исходили из бедности, а не из богатства — не было бы скуки, пресыщения.
И я пожалела тех одиноких людей, которых я встречала на своих путях. Я вспомнила свою бонну Марью Карловну, которая раз в два месяца стирала свои манжеты и воротничок на черном люстриновом платье, гладила ленты на своей кружевной наколке и выбиралась в гости. По дороге она на несколько грошей покупала «гостинцы» — леденцы или яблочко, и шла проведать какого-нибудь захудалого родственника в богадельне, или воспитанника в детском приюте, или, что было еще большим событием, она шла к своим прежним «господам», где она выняньчила детей. Из вежливости или из благодарности или из желания поскорее отвязаться ее, бывало, напоят чаем с вареньем, дадут какой-нибудь старый салоп или капор или юбку и еще двугривенный на извозчика, а девочка или мальчик, ее бывший воспитанник, даже, бывало, удостоит ее подойти «к ручке», так что она приезжала домой полна впечатлений и потом еще два месяца рассказывала со всеми подробностями об этом визите.
Дома на меня снова посыпались счета, планы построек, сложные диеты новоприбывших пациентов, диабетические таблицы, комбинации двух или трех болезней.
От Рути было письмо, что она работает в детском доме[605], Меир по обыкновению был ленив писать письма.
После Иерихона я была рада снова очутиться на симфоническом концерте, симфония[606] состояла тогда всего из 40 человек, но играли Пятую симфонию Бетховена, и концерт Браиловского[607]: Бах-Бузони, Скарлатти, Шуман, Шопен, Рахманинов, Дебюсси, Равель и Лист. Я из монастыря вернулась снова в мир. В больнице я нашла одну новую пациентку, американку. Говорила она только на идиш, так что мне иногда надо было ее занимать, она была на чужбине и не имела никого в Палестине, приехала с туристами, которые ее оставили и вернулись к себе. Она рассказывала о кризисе — это самый большой шок, которому подверглись американцы в последнее время.
— Вы, может быть, этого не можете понять, но у нас люди, которых оценивали в сто тысяч долларов, стали вдруг нищими. Их дом стоил 25 тысяч, они проживали в год пять тысяч, имели машину, а теперь при том же доме и машине и прислуге, ну хотя бы уборщице, — нет денег для всего этого.
— Но ведь можно сократиться, — отвечаю я по своей наивности.
— Сократиться! Ну, а что делать, если дочь, которой тоже нужен
Да, а я подумала, что Эли женится на Рут не из-за того, что у ее родителей есть
