персонал получили подарки, большие и маленькие.

Меир без устали вертел новые парижские граммофонные пластинки, много Люсьен Боас, и пробовал их насвистывать. У него начали пробиваться усики, к нам часто звонили девицы — «можно говорить с господином Натанзоном»? И я должна была подумать раньше, чем ответить, что господин Натанзон сейчас подойдет или его нет дома, <или спросить: «Доктора или Меира?»> Наш «цуцик» стал кавалером. Я вдруг заметила, что в мое отсутствие у меня появился взрослый сын.

У Рут тоже появились свои «переживания». Она стала очень замкнутой. Зимний спортивный костюм ей оказался немного не по сезону. Но она была рада штанам: теперь все девицы ходили в штанах.

Я распаковала кухонные машины, которые мы привезли с собой, и электротехник их вмонтировал. Пришлось научить нашу кухарку пользоваться этими машинами, которые должны были нам всем сэкономить много сил и рабочих часов. Вначале она будировала, но потом привыкла к механическому мытью зелени, чистке картофеля и моркови, свеклы и к небольшой машине для выжимания соков. Еще я привезла столик для Бен-марен — или Вассербад — иначе говоря, грелку на пару. Этот столик на колесах начали возить из палаты в палату, чтобы держать пищу горячей. К тому же несколько булльот, Bouillottes, или решо Reshots — кастрюли и тарелки на пару, чтобы сервировать больным пищу в теплом виде, если еда у них затягивается. Новые занавески из парижского кретона и другие украшения для больницы и дома (репродукции из Люксембургского музея) — все это мне дало много работы и радости. Медицинские распаковки и монтировки я предоставила нашим врачам, [которые в этом понимали больше].

Работа в новой кухне и приготовление новых блюд тоже занимали меня и весь персонал.

На Пасхе, как всегда, были у нас туристы и даже такие, которых мы только что видели в Париже и Швейцарии. Здесь мы уже должны были реваншироваться за все их приглашения, сначала Сейдером и потом поездкой по стране. Мы были в Реховоте, в агрономическом институте; везде шло новое строительство[583]. Все пардесим были в цвету и пахло флердоранжем. А в воздухе был стук молотков.

В мае была очень удачная выставка в Тель-Авиве[584], и мы несколько раз обедали в ресторане «Галина» на берегу моря, где было прохладно и приятно. На этот раз на Выставке не было киосков СССР и Германии. Символ выставки был «Летящий верблюд», восточная выносливость в соединении с западным полетом вверх. Было много красивых экспонатов, новые устроенные лужайки и очень приятная музыка.

В ту весну были сильные дожди, чего весной никогда не бывает. В Тиверии было настоящее наводнение с 30 убитыми и 80-тью ранеными и 100 тысячью фунтов убытка.

Нашей дочке исполнилось 20 лет, но она отказалась от какого-либо приема или празднества — она стала халуцой и бредила кибуцом.

Меир на этот раз был сильно занят своими выпускными экзаменами. Тем временем Рут не знала, как ей поступить: поехать за границу учиться в университет или пойти в кибуц. Трудно было влиять на женщину в 20 лет. Мы, конечно, хотели, чтобы она продолжала свое образование, но старались не вмешиваться. Пусть она сама ищет своих путей в жизни. С Меиром в этом отношении не было трудностей, он сразу решил после окончания гимназии учиться на инженера. Его даже не привлекала «заграница». В музеях и искусстве он видел антиеврейское язычество, ассимиляцию. Статуи и картины были запрещены еврейской религией: «Не создавай себе кумира!»[585]

Впрочем, поездки для наших детей уже потому не могли осуществиться, что у нас благодаря новым затратам на больницу образовался порядочный дефицит в бюджете, и мы не настаивали на том, чего они вовсе не хотели. Во внутреннем отделении было несколько тяжелых диететических случаев, были больные, питавшиеся без соли и белков, были избалованные дамочки, как они сами себя называли, «мфунекет»[586], были больные, которым нужно было давать концентрированную, питательную и в то же время очень легкую пищу. Даже по ночам я думала о диете завтрашнего дня. Мне снились кашки, супы, соки и проч.

Марк считал, что я не должна делать черную работу в кухне, что это понижает мой престиж и утомляет меня. Но я с этим не хотела считаться. В июле наконец Рут уехала в кибуц, и Меир кончил экзамены.

Тем летом были грандиозные похороны нашего национального поэта Бялика[587]. Весь Тель-Авив вышел на улицу, заполнили все балконы, окна. Все школы, корпорации и учреждения были в процессии, делегации из городов и колоний. Рабочие и раввины оплакивали нашего гениального поэта. [Более трагические и также торжественные похороны были устроены Арлозорову, который был убит на берегу тельавивского пляжа. Его смерть могла вызвать гражданскую войну, которая, к счастью, кончилась оправданием обвиненных. Настоящих убийц так и не нашли.]

Я работала не по силам. Как если бы за каждый легкий и приятный день за границей я должна была заплатить тремя тяжелыми дома. Так в спешке я себе хлебной машиной отрубила кончик пальца, раз я вывихнула ногу, оступившись на лестнице, и пришлось полежать и работать в постели. Так же работали наши врачи, и главная сестра, и весь персонал. Мы имели столько заказов на роды и операции, что мы начали снова думать о пристройке флигеля для внутренних болезней и увеличить таким образом санаторий, и освободить дом для других пациентов.

Для этого флигеля нужно было прикупить землю, разбить специальный сад, выстроить большую веранду для лежания — Liegehalle, и главное —