отца, служит в отеле. Недавно она тоже начала терять в весе, и глаза болят. Доктор говорит, что, если она не примет мер (отдых и питание), через два года ее ждет ОНА.

Я спросила, что стало с хозяйством родителей. Землю продали, а дом стоит пустой, никто его не хочет, так что отец в нем живет, имеет корову и кое-как сам ведет свое маленькое хозяйство. Замуж Мари так и не вышла.

Местные жители обвиняют гостей, но это заколдованный круг, гости их кормят и гости их заражают. Впрочем, в последние годы научились беречься, дезинфицировать, и есть контроль над коровами, животными, так что стало лучше.

Мы осмотрели несколько санаторий и выехали обратно в Цюрих. Приближаясь к городу, на домах вы читаете такие надписи:

«Неси спокойно счастье и горе, все проходит, и ты тоже».

«В мире есть дом, в твоем доме — твой мир».

«Пусть снаружи сотрясаются миры, этот дом твой останется приютом и крепостью для тебя».

В этих надписях вся нейтральная Швейцария. Церкви строятся в новом, даже футуристическом стиле, модернизированный Цвингли[567], Христос, Мадонны. В этом раю безработные получают 10 швейцарских франков в день вспомоществования, это наши пол фунта.

Когда мы открывали радио, чтобы вечером слушать новости, сообщения о «путче» в Австрии, об убийстве Дольфуса[568], всегда какая-то осторожная рука подходила к радио и переводила на станцию, откуда раздавалась легкая музыка. Только одно сообщение взволновало швейцарских и интернациональных спортсменов: король Альберт Первый бельгийский погиб во время альпинизма[569].

Обратно в Палестину мы решили ехать на Париж-Марсель.

О Париже я столько слышала от мамы и столько о нем читала, что мне казалось, будто я вернулась домой. Мечта моей жизни осуществилась. Марк, который знал Париж, был моим гидом. Я себе представляю, что моя московская бабушка должна была по приезде в первый раз в Москву себя почувствовать так, как я себя почувствовала в Париже: во сне и в раю.

Я бегала по улицам, бульварам, музеям, магазинам, мы ездили в Буа[570], ходили в ночные «буат»[571], видели церкви, и я была в полном смысле слова — счастлива. В первый день нашего приезда была забастовка всех такси, мы добрались до отеля в камион[572], который нам удалось как-то получить.

Перед этим был здесь тоже «путч фашистский», который удалось подавить на плас де ла Конкорд[573].

Погода была сырая и холодная, но это не мешало жить Парижем.

Когда мы с Марком сидели в кафе «Колизей», где одна стена, как райский сад, не то аквариум, не то живая картина — южная флора и фауна, на голубом и розовом фоне птицы колибри, рыбки золотые и серебряные, мне хотелось плакать. Я напевала песенку Мориса Шевалье — «Пари же теме»[574], и Марк надо мной посмеивался.

— Марк, надо же было дожить нам с тобой до 40 и 45 лет, чтобы в первый раз как следует почувствовать, что такое жизнь. Почему мир так устроен, что люди не могут ежечасно радоваться сначала молодостью, потом средними годами и, наконец, старостью?

— Разве ты не была счастлива все годы?

— Нет, ты меня не понимаешь. Я не жалуюсь лично на свою жизнь — нам с тобой никогда не было скучно, и мы были всегда «парою Дориан Греев», но ведь вокруг такой ужас. Почему нам, евреям, не дают спокойно жить? Почему всем позволено радоваться, быть богатыми, путешествовать, заниматься спортом и теми занятиями, которые человек любит и которые ему нравятся, а мы всегда почему-то несем на себе это чувство вины, точно нам все это запрещено? Потому ли, что мы евреи? А мы лично? [Потому ли, что мы вышли из сравнительно состоятельной среды, и наши родные нам так или иначе помогли в начале нашей жизни?] Потому ли, что мы с тобой не согласились быть и остаться «неудачниками», что мы боролись за лучшую жизнь для себя и для детей? Но ведь мы этим только помогаем нашему народу, будущему нашей страны, мы что-то оставим после себя — детей, и хороших, большое, культурно поставленное дело, которое приносит пользу сотням больных. Почему же все это как-то было и есть и будет всегда запрещено, <грешно,> если мы с тобой счастливы? <Мы расплачиваемся за какие-то атавистические грехи наших предков или за их слабость?>

— Дитя мое, не философствуй, я закажу еще один коктейль! Гарсон!

— Коктейль! Даже это нам запрещено. Почитай американский роман, там не начинается ни одна страница без: «Э дринк!»[575] А если бы евреи начали пить, им приписали бы еще один смертный грех: «пьянство».

Мы выпили еще один коктейль и вернулись в наш отель, о котором был слух, что «ен Астор он дор»[576], хотя это и вблизи Маделен, в центре города.

Утром я училась здесь, как и везде: я ходила на хозяйственную выставку смотреть хозяйственные экспонаты. Там я себе купила все книги Кордон Бле (Cordon Bleu)[577] о варке, печении и проч. Затем я слушала лекции в Кордон Бле, научилась нескольким очень интересным кулинарным рецептам, хотя для Палестины они были малопригодны. Торт Сан Риваль, например, берет несколько часов ручной работы. Глазурь — фондан — и разноцветный марципан, из которого изготавливается художественная отделка: если это шоколадный торт, то в виде книжного кожаного