перелета, перевязанный марципановыми лентами и с розами наверху. Или торт в виде нарядной бонбоньерки, с белыми сахарными кружевами и прочими артистическими премудростями. В Палестине, где время и материалы и труд дороги и где нет фабричных способов делать все эти чудеса, нет возможности готовить несколько часов торт, который съедается в пять минут. Но для меня это было не менее интересно, чем балет или изящная постановка, или другое художественное произведение. Я даже записала все эти рецепты — и рог изобилия, наполненный петифурами и конфетами, — сделался со временем моим «спесиалите де ла мезон»[578].

Кроме Кордон Бле я слушала некоторые лекции по диэтетик, вегетарианской пище (проф. Павиана) с демонстрациями, и там тоже я научилась некоторым новым блюдам (панированный шпинат, например, и др.).

У нас в Париже нашлось много старых друзей из России. Нас приглашали кататься в своих автомобилях, приглашали на обеды и ужины, а мы для реванша приглашали их в рестораны. Таким образом я могла продолжать свое «кулинарное образование» на практике.

Мы посетили еврейский район — Де Виетан, Розьер, было интересно, но похоже на Налевки в Варшаве.

В Галери де Лафает я себе купила несколько платьев, для дорогих салонов у меня не было денег, также подарки маме и Рути.

Мы ездили в Версаль и окрестности Парижа, но главное время я проводила в Лувре и других музеях: Китайский музей, Гернуши, выставки «независимых» (independent), Музей Клиньи, Пантеон, Сорбонна, выставка современных художников (contemporain), музей Гревен, восковых фигур, Люксембургский музей, Люксембургский сад, и, наконец, музей Родена. В этом музее и в Лувре я была несколько раз. Родена я знала только по репродукциям, снимкам. Рука — это фатум, перст Божий; материя неотделима от формы, духа, поэтому так неотчетливы переходы от массы к форме — идее.

В Версале я была очарована маленьким Трианоном, комнатками Марии Антуанетты[579]. [Эта женщина не должна была выходить из своего домашнего уюта, престол падающей французской монархии ей был не нужен, и ее смерть не оправдана — она не ведала, что творила.]

Вечером нас водили в театры или мы сами уходили в кино. Мы были на «Преступлении и наказании» Достоевского, в театре Мешидьер, видели пьесу современную — «Тяжелые времена», с Жюль Буше, мы были несколько раз в зале Плеел на концертах и еще в театре Фоли Бержер — где Мистангет и ее партнер Рандаль показывали, как возраст на сцене не играет роли, потому что артистка никогда не стареет [580].

После этого мы с компанией ужинали в китайском ресторане, где рис и чай были необходимы, хотя в первый момент казалось, что при всех прочих блюдах — совсем не интересно наполнять желудок вареным рисом и слабым чаем. На самом же деле — еда была такая острая, что ее разбавляли рисом и запивали чаем, и мы не оглянулись, как эти два предмета были съедены. В одном русском ночном локале к нам подсела цыганка с сильно удлиненными ресницами. Один юноша, который сидел за нашим столом, спросил ее, выходит ли она и имеет ли свободные вечера. Она очень печально ответила, что их берегут больше, чем институток в закрытой школе; отцы и мужья боятся, чтобы девушки и женщины не сошли «с пути истинного» (как будто цыганский бар — истинный путь), и разговаривать с мужчинами можно только в пределах ресторана и будучи консоматоршей[581]. Тут позволено и танцевать, и жить.

В другом бистро мы наткнулись на другую сцену: немолодая дама в мехах и бриллиантах, в сопровождении очень приличной компании, напилась, может быть, первый раз в своей жизни. По-видимому, «с горя». Она устроила дебош, играла на бильярде, и конечно очень плохо, компания уговаривала ее вернуться домой. Но она отвечала: «Jamas dans ma vie!» — Никогда в жизни! Она пробовала привязаться и к нам, спрашивала, почему я не седая, как она, и заигрывала с Марком. Кончилось тем, что ее компания ее уговорила ехать кататься в Буа, потом в другой ресторан, и она дала себя уговорить. Я себе представляю, что они ее отвезли домой к мужу.

В кино мы видели «Мадам Бовари» и «Секс Фэбль»[582] с Виктор Буше и Марено и в последний день нашего пребывания мы еще раз пошли «попрощаться» с Венерой Милосской, Ренуаром, Сезанном, Клодом Моне, с Джиакондой, на которую я перестала быть похожей (я отрезала волосы, и прическа совсем изменила мой тип). И когда я выходила из Лувра, у меня было суеверное чувство, как на могиле моего отца в Вильне, что это последний раз, что я хожу по улицам Парижа, где я была так счастлива.

Марк ежедневно, в то время когда я была в Кордон Бле и в магазинах, посещал больницы, санатории, клиники, и, если было возможно, я его сопровождала, особенно за городом. У нас было столько впечатлений, что мы не успевали рассказать друг другу обо всем виденном и сделанном за день.

В Марселе мы были недолго, а в Александрии, где имели небольшую остановку, видели красивый сад Антониадус с Венерой Милосской — и, как это ни странно звучит, — с двумя руками и даже обручем в руке. Там же красивый субтропический ботанический сад. Истинные сады Семирамиды и Клеопатры.

Когда я вернулась домой, все решили, что у меня чертовски «парижский» вид, что я похорошела и помолодела, и мой муж с гордостью соглашался. Но сам он был более счастлив оттого, что очутился дома, с ребятами, в своем хирургическом кабинете; мы уехали зимой и вернулись в начале апреля. Сад уже был в весенней красе, анемоны, цвет яблонь. Свежие зеленые листья на вьющемся винограде.

Предпасхальная работа и суета меня, как всегда, захватили, также запущенные дела — праздники с гостями, Сейдером и проч. Вся семья и