Я бью кеном, который рвется из жилы наружу, в мир. Кену плевать на статусы. На страх. На мертвых и живых. Важна лишь цель. Левая половина грудины Хаука. Толчок, и он пятится на два шага назад. Щупальца опадают, и охотник переводит удивленный взгляд на дом. На меня.

В душу медленно вползает страх — осторожной, крадущейся кошкой, но гнев выжигает его вмиг. Удар — и белый кен Барта схлестывается с горящими праведным огнем щупальцами над головами замерших во дворе, не успевших спрятаться людей.

— Фига се, — сказал Глеб у меня за спиной, и я поймала изумленный взгляд Эрика. А потом потерялась.

Был лишь кен Барта и щупальца Хаука. Две стихии. Две силы. Остальное стало далеким, неважным, пустым.

Первым пришел в себя Богдан, рванул, втаскивая обмякшую Дашу на крыльцо.

— Бегите! — выкрикнул Эрик оставшимся без защиты, и они побежали. По лужам, под проливным дождем, под куполом из переплетенного нашего с Первым оружия.

Я подняла голову к небу. Красиво. Серое, клубится, бушует, льет воду, и хорошо от этого так. Задорно. Небо слышит, я говорю с ним, с грозой, и она отвечает, гремит, соглашаясь, что вся эта битва — безрассудство. Только гроза понимает. Злится. Скалится молниями, бормочет проклятия грозовыми раскатами.

«Поняла, наконец?» — звучит в голове ласковый голос Барта, и я киваю. А потом отбрасываю и это. Есть только я и небо. Больше ничего. А еще пучок щупалец Первого, от которого отделяются несколько и направляются вслед за бегущими к дому.

Все происходит медленно и быстро одновременно.

— Помоги, — шепчу я небу, и оно откликается. Рвется ровно посередине, выпуская острую молнию. Она бьет четко в Хаука, и щупальца, вздрагивая, опадают. А сам Первый валится в грязь — сначала на колени, затем заваливается набок и замирает.

Люди пробегают мимо меня, поднимаются по ступеням, втискиваются в дом, и я тут же понимаю, как их мало. От нашей армии осталась горстка. Двор усеян телами, как спелыми яблоками. Алиса там, среди этих тел, с укором смотрит застывшими глазами на Хаука.

Меня втягивают за границу защиты, Эрик обнимает, берет в ладони лицо, трет щеки. Они холодные. Мне холодно. Вроде бы… Пусто. И надежды нет.

Потому что охотник поднимается — что ему мои молнии. Что ему все молнии мира, ведь он почти бог! Он идет медленно, и его лицо кривит гримаса злости вперемешку с отвращением. Он смотрит на меня. Остальные, кажется, не интересуют Первого больше.

Он подходит так близко, что я могу рассмотреть каждую пору на его грубом, скуластом лице. Шрам уродливо пылает, заползая под темную бровь.

Он останавливается в шаге от ступеней.

— Ты умрешь в муках, — обещает мне, а затем разворачивается и уходит к саду.

Я смотрю ему в спину и думаю о том, что он прав. Теперь я точно умру.

Странно, но именно сейчас нестерпимо, до слез хочется жить.

Стемнело как-то быстро.

И тени ползли по полу, стелилась стылая мгла, обнимая холодными руками озябшие плечи.

Тьма шептала. О том, что выхода нет. О том, что все мы здесь умрем, и наши тела съедят черви, а души… Есть ли они? Есть ли в этом всем какой-то смысл?

Лидия плакала так громко, что ее рыдания были слышны из кабинета в гостиной. Последователь Гектора закрылся там с ней в надежде успокоить.

Она кричала. Звала отца в то время, как его тело осталось во дворе, в грязи. Мы оставили их там — погибших за нас. Сбежали, как предатели. Спрятались тут. Надолго ли?

Говорить боялись. Молчали, склонив головы. Самые смелые шептались, и шепот этот в пропитанной тьмой и тишиной гостиной казался неприличным.

— Что теперь будет?

— Что там было?

— Кто-то понял, что она сделала?

— Мы можем это использовать…

— Поздно!

Подоконники облепили, не сговариваясь. Смотрели сквозь стекла на остывшую непогоду и мелкий, моросящий дождь. На погибших, скорчившихся в