Эрик не ответил, но было очевидно, что Линда до сих пор… И это жутко бесило. Количество поклонниц Эрика на квадратный метр росло с каждым днем, возвращая ревность, а с ней и напрасные надежды.

Надежды мне сейчас противопоказаны. А жизнь теперь мало напоминает любовный роман. Скорее, триллер. Или ужастик. Особенно по ночам, когда страхи проникают в сны темным, мутным раствором.

Эля принесла совок и веник, чтобы убрать осколки. В гостиной повисло неудобное молчание, лишь Богдан два раза кашлянул в попытке привлечь внимание.

Удалось. Ответом ему был взгляд Эрика — пристальный и злой.

— А этот что здесь делает? — поинтересовался он вкрадчиво, даже не стараясь скрыть угрожающие нотки.

Богдан взгляд выдержал.

— Он знает, где Гарди, — пояснила я, и молчание вернулось. Опутало, заполонило гостиную, и новые гости притихли под влиянием общего замешательства.

Про Лив я умолчала. Богдан и так скажет, если они с Эриком договорятся, а если нет… А если нет, я сама у него узнаю. Вытрясу правду, даже если придется при этом его прибить.

Говорили они долго, закрывшись в кабинете. Некоторые из нас ходили посмотреть на двери, будто информация могла просочиться сквозь них бесплотным привидением. А потом надоело. Собравшиеся в гостиной разбрелись по своим делам. Загремела посуда на кухне — готовился ужин, и по воздуху поползли восхитительные ароматы еды. Желудок тут же откликнулся, однако в последнее время мы ужинали с Эриком вдвоем, ровно в восемь, на полу у камина.

Часы показывали уже полдевятого, а дверь в кабинет была все так же молчалива и нема к мысленным просьбам. Ждать у двери — уныло, поэтому я решила принять душ и переодеться. И на втором этаже, в коридоре, прислонившуюся к стене и смотрящую в окно, нашла Линду.

Она не шевелилась. Руками только себя обняла и стиснула плечи, будто старалась удержать их на месте. Будто бы, если отпустит, они отвалятся от туловища. Пальцы побелели и спина сгорбилась, а из-под свитера, который встопорщился, задрался, виднелись…

Я застыла. И внезапно возникший ком в горле попыталась сглотнуть. Не вышло. Колени дрогнули, и от них вверх поползло, охватывание, онемение. Наверное, из-за него я и не могла пошевелиться. Именно из-за него, а еще от усталости, а не от четких лиловых шрамов, полосующих спину пророчицы. Они липли к коже и, переплетаясь, тянулись вверх.

И слова Эрика о наказании приняли иной, ужасающий смысл.

Она ведь… ее ведь… И, небось, при всех. Соплеменники смотрели, как тяжелый, темный кнут касается кожи, разрывая. Свист его пригрезился мне, отчего передернуло от отвращения.

И разве есть преступление, за которое нужно терпеть такие муки? Разве это справедливо?

Линда обернулась, стегнула меня взглядом, будто крапивой. Я не была ей симпатична, как и Элен, но если раньше она скрывала эмоции под веером ресниц, то сегодня прятаться не хотела.

Приветливые слова застыли у меня в горле. Что мне ей сказать? Если ее наказали из-за Эрика, то я, должно быть, кажусь ей воплощением чудовищной несправедливости. Никакие слова не смогут это изменить.

Не сводя с пророчицы взгляда, я попятилась, нажала на ручку двери. Промахнулась.

Тихий шорох. Полумрак. Щелчок выключателя, и мягкий свет всполошил тени, залил комнату. Не мою.

И обитатели, которых я нечаянно потревожила, замерли в кровати от эдакой наглости. И я замерла — у двери только. Уперлась в нее спиной и, прежде чем успела подумать, выдохнула возмущенное:

— Эльвира!

Эля потупилась, сжалась и подтянула одеяло, которое прикрыло даже нос, но все равно было видно, что она густо покраснела.

— Ты так и не научилась стучаться, — покачал головой Влад, ни капли не смутившись. Выглядел он при этом довольным, как кот, объевшийся сметаны. Правда, в отличие от кота, пойманного на поличном, ни капли не испугался.

— Черт! Вот ведь черт!

Я старалась смотреть куда угодно, только не на них. На занавески в розовых рюшах. На постеры на стене с изображением молодежных групп. На фотки на комоде, устланном вязанной салфеткой. Салфетки эти вязала мама Эли, и было у нее их десятки, если не сотни. Целительница украшала ими каминные полки, обеденный стол, подоконники в коридорах, где жили вазоны с розовыми азалиями и мясистыми фикусами. Даже у нас в комнате на тумбочках лежали кружевные таблетки рукодельницы Авроры.

Так Эльвира хранила память о матери, погибшей на войне.

Она скорбела. Грустила, и каждый раз, когда впадала в меланхолию, виделась мне ребенком, лишенным материнского тепла.

Боги, да она и есть ребенок! Что он тут… они…

— Извиниться не хочешь? — настиг меня язвительный вопрос.