Я встал на колени рядом, хотел что-то сказать, но Ружена прижала к моим губам, как благословение, два пальца. Я склонился над ней, и из моей пазухи упал на ее грудь цветок.
«Что это?» — прошелестела одними губами.
«Зовизелье».
«Я звала тебя. Все время звала к себе».
«Я слышал… И теперь я здесь, возле тебя».
«Ты давно уже во мне», — прошептала она, и прижала к себе, и впустила в горячее междуножье.
Мы прикипели друг к другу глазами, дав волю телам. Откуда, с каких времен, из каких источников они знали ту науку любви?! Как узнали себя две суженые половинки, две отдельные створки заповедной полноты?! Что-то мягкое и скользкое, как улитка изнутри, и такое же твердое, как его раковина, снаружи — приняло меня в себя и окутало нежной, щемящей сладостью. Какие-то благодатные качели подхватили мою невесомую плоть и понесли в стремительную высь — такого я не познал ни в дедовой колыбели, ни в качелях ветвистых деревьев, ни на волнах реки, ни в волшебстве книги… Ночь осмотрительно глушила все звуки вокруг, слышался только мягкий шорох шерсти и кожи тел. А скала распростерла над нами каменные крылья охраны.
На самом верху радостного взлета, над бездной блаженного мига она вскрикнула: «Нет, я не готова!» — и сбросила меня с себя. И я вылился на камень, на мох… Потом мы лежали навзничь, рука в руке, и слушали свою кровь. Небо над Рогнеской чертили молнии. Издали гром не долетал сюда, и мы хранили у себя тишину. Повеселевшие ангелы пролетали над нами. А я губами собирал росу с ее ног. Совсем близко на грунтовой дороге прогремела бричка.
«Пан Войоши возвращается», — сказала, как в полусне, Ружена.
«От любовницы возвращается, — бросил я. — Пан пузатый, угощенный, пил бодочонское вино. Вдоволь пил…»
Ружена встрепенулась, вплотную приблизила свое лицо к моему:
«Откуда ты знаешь? Пан Войоши в самом деле родом из Бодочоня, у него там винница. Но туда же несколько сотен миль…»
«Зачем мне мили. Я запах слышу — вина и пота… смешанных потов… А бричка твоего господина очень плохо обслуживается. Насадка треснувшая, а правое колесо — без двух спиц. Ленивый ваш кучер».
«Так оно и есть, — улыбнулась Ружена. — Нюх у тебя хороший, но как ты узнал про колеса?»
«У меня уши. Перед дождем воздухи сжимаются, поэтому хорошо слышны запах и звук».
«Матица небесная! — воскликнула она. — И ты в один миг это услышал?»
«Девонька милая, ежели тебе интересно, могу еще уведомить, что кучер и господин спят на ходу».
«Ой! А это откуда тебе знамо?»
«Откуда? Бричку бросает на ямах, но до этого нет дела ни одному, ни другому. А лошадям все едино. Они дорогу знают и, видать, пошли наискосок. Увы, кто ходит без дороги, попадает в ямы…»
Ружена какое-то время неотрывно смотрела на меня, перетирая в голове услышанное. Потом, лукаво прищурив глаз, спросила:
«А скажи-ка, золотце, для чего тебе все то знать?»
«Не знаю. Правда, не знаю, для чего».
«Тогда я спрошу по-другому: откуда ты это знаешь?» — светились искорки ее глаз.
«Ну… я сын своего отца и воспитанник святого отца Аввакума».
Она помрачнела, закусила губу.
«А я точно и не знаю, чья я. Да — и ученица прежде всего сама себя…»
«О, мудрая повелительница, запиши и меня в свою школу».
«Не смейся над бедной девушкой. Скорее открой, в чем их наука — твоих воспитателей. Двумя-тремя словами скажи».
«Двумя-тремя словами?..»
«Да. Ибо что то за наука, которую нельзя передать несколькими простыми словами…»
«А и правда, — согласился я, удивляясь ее живому уму. — Я попробую… Мой отец говорил: торная стезя надежнее, но много дичи на ней не вспугнешь. А пещерный монах учит так:
«Разумно, — заметила девушка. — Нечто похожее поведал и мой отец:
Я признался Ружене, что наслышан о тесальщиках их округи. Умелые мастера.
