детей учил плаванию, что является самым лучшим лекарством. С назаретским смирением в глазах они принимали каждое слово, каждое движение науки.
Тиса не Латорица. Тиса зарождается в поднебесных хвойниках, у корневищ вековых тисов и, облизывая горы, обцеловывая камни, высасывая подземные ручьи, впитывая множество запахов буйного водоворота, несет свое неукротимое течение к морю. Она грезит им, как грезят стройные тисы мачтами кораблей. Так, как я мечтаю о девице, которая всколыхнула во мне море страсти. Тиса — холодный огонь глубин, текучая сила вершин, клокочущая страсть Карпат. Тиса — любовный стон Марамороша.
Мы входили в ее воды одними, а выходили другими. Вода узнавала нас и знала, что убрать, а чего добавить. Насыщала трепещущей свежестью и звала к истокам. И мы снова двинулись в путь, который пядь за пядью карабкался вверх. По каменной дороге между Кривой и Вертепом ели черешни, срывая ягоды на ходу из повозок. Косари на обочинах протягивали нам товканы с холодным киселем, чтобы только прикоснуться к резной упряжи на белых волах. «Белые, как молоко, — громко удивлялись и боялись прикоснуться черными руками к кудрявой шерсти. — За такое тягло можно все село купить». И неохотно волокли свои натруженные тела в покос.
Под Хустом, где в Тису врывается норовистая Рика, а на горизонте чернеют покрошенные зубы замка, стоял прижатый к Красной Скале стекольный завод. Первая станция нашего коммерческого интереса. Лучшего места не найти: слияние двух рек, которые наносят острый песок, а вокруг — густые лесные склоны. Деревянный поташ — главная составляющая для варки стекла. Здесь его варили как для повседневной посуды, так и радужной смальты. И везли в стольные города. Гнули и подсвечники для храмов, и детские игрушки, и женские украшения, «накапывали» самоцветные мониста. Но больше всего производилось стеклянниц, фляг, бутылей, штофов. Трое мастеров, обученных в Граце, выдували их тонкими струйками-понтиями, а затем еще и оплетали цветочными веночками и разрисовывали. Пользовались только ножницами и щипцами, главное — руки. Та посуда ладилась для барских пиров, тщательно паковалась в солому, чтобы выдержать дальнюю дорогу. В отдельной кладовке давили «холяву». Выдутый толстый цилиндр половинили и разглаживали на куски. Получались квадратные стекла. Для такого стекла брали самый чистый промытый песок.
В плетеной беседке под утесом владелец завода Кираль угощал нас медовухой.
«Примите во внимание, что в сем сосуде совершенно иной питейный дух», — гордо блестели его оживленные стеклянные глазки.
«С вашим стеклом и нашим солодом можно основать винокурню», — боком подступал Жовна.
«Не мешало бы. Водка сюда идет из Румынии контрабандой. Миндра называется. Думаю, что хорошая ржанина потеснила бы ее. И еще в хорошей стекляннице. Так, как с гымзой было».
«С чем?»
Кираль посадил нас в кочию и повез в ближайшее село, которое называлось Иза. Потому что живут здесь преимущественно семьи Изаев. Земля усыпана крупным песком, бесплодная. Бывало, треть людей погибали от голода. И вот, не имея пшеницы, взялись за вербу. Теперь это их хлеб. Плетут из лозы всякую всячину — кошелки и лукошки, корзины и сундуки, вентери, колыбели и домашнюю обстановку. Даже кресла для барских посиделок. Большинство занято на оплетке увесистых бутылей, сделанных на хустском заводе. В такой сосуд помещается ровно гарнец [276] вина. Светлое стекло оплетается расщепленным тальником с удобной ручкой над пробкой. В нем призывно поблескивает красное вино, именуемое гымзой. Разливается оно в Венгрии, Боснии и Румынии, туда отсюда и отправятся стеклянницы.
Назад мы возвращались окольным путем. Мастер показал нам луговину, что аж кипела бело-желтой пеной цветов. Медянки — так их называют здесь. Просто и незатейливо. Не то что греки: narcissus. Тот, что поражает. Это видение действительно поражало. Сама природа залюбовалась своей пышной живописностью. Не зря пророк Магомет говорил: «У кого два хлеба, пусть продаст один, чтобы купить цветок нарцисса, ибо хлеб — пища для тела, а нарцисс — для души». Я сорвал один цветочек и спрятал за пазухой. С умыслом. Я знаю несколько больше о медянке. Помимо всего, цветок этот соревнуется красотой с девичьей грудью. И тянется к ней, как несмелая рука юнца…
Жовна с Киралем приводили в порядок modus vivendi[277] о торговых сделках, а я между ними был толмачом- драгоманом. Для укрепления соглашения мы выпили по шкалику гымзы и двинулись дальше. Хуст в извивах утреннего тумана хрипел, как старый дед, мельницами и мыловарнями. За трясинистой Боронявой, где в тине вылеживались стада буйволов, межигорье протянуло кисловато-острым ветерком. Это дохнул нам в лицо Мараморош. Его озонное прикосновение чувствовалось и на языке, и на коже.
