прозорливости. Именно так устроен наш глаз — глаз жертвы и хищника, чем одновременно есть человек, существо Божье.

Свернув вышивку, я взялся за сумочку. Полотно, сотканное из грубой толстой нитки, окрашено в зеленый цвет, запаренным на поташе. Такую нитку, среди других, я видел на дереве посреди Тминного поля. Пальцы еще перебирали рубчики сукна, а ноги уже сами несли меня туда.

Прибежал, раздвинул пограничные заросли и даже вспотел от умиления. Дерево! Извлек полотнинку и примерил ее к пейзажу. Размах ветви сухого явора точно сходился с вышитым Мартой деревом. Словно застыл черный великан с обрубками рук, воздетыми к небу. Причем, с какой стороны ни посмотри, почти одинаковый силуэт. Деревья бывают очень похожими на людей. Только здесь, на этом пустыре, сухарина торчала совсем сиротливо. Кругом ни души, Циля тоже не было дома.

«Вот я и пришел, — сказал я сам себе. — Теперь уже окончательно».

Здесь и есть пуп загадки. Правда, пуповину любой ценой хотели отрезать, скрыть. Если бы не Марта с ее вышивальницким талантом. И если бы не жадная Мошкова натура не выпускать ничего даром из рук. И если бы не Доромбаня, которая успела воспроизвести сей рисунок, за которым суетливо охотились… А он тут опять вернулся к своему истоку. Все-таки вещая сила кроется в изобразительности, какой бы простенькой, мужицкой она не была!

«Рад познакомиться, пани, — сказал я полотняной иконе. — Здесь ты была, здесь плела свои химерии сама или вместе с сообщниками; сюда заманивала девичьи души; отсюда повела их неведомо куда, снабдив рисованными тайстринами. Изобретательная, хитрая госпожа…»

Я нашел обломок и положил его под деревом, чтобы подняться выше. Ствол обвязан кольцами ниток с короткими обрывками. Нитка белая обмазана мелом, толченным в масле. Нитка черная — сажа в том же масле. Серая окрашена копотью лампы. Синяя настояна на васильке. Желтая: охра из Жуковского ямища. Багряная: железная ржавчина (видимо, от Колодка). Розовая: печеная глина-черленица. Коричневая: пареная в ореховом листке… Только зеленая без обрыва, моток заузлован, целый. Раньше я на сие не обратил внимания. Теперь понял, почему. Каждая из восьми девиц имела свой знак. Каждую из восьми привела сюда ее нитка. Путеводная нитка. А девятую не успели снарядить. Собирались, да что-то помешало. Может, мои поиски их испугали…

Я опустился на колени и стал осматривать молодую траву возле ствола. Пядь за пядью перебирал пожухлую траву. Искал, сам не зная чего. Целый час искал — и нашел. Нащупал твердую кругульку. Пуговица позеленевшей меди, срезанная с шинели Колодка. Оторвалась от какой-то тайстрины. Еще один знак, что отправились в неведомое они отсюда.

Каждая получила свою торбочку в дорогу, в пару с ниткой. А в ней что? Вероятно, еда, припасы. Обо всем позаботились. Значит, дорога лежала неблизкая… А как шли? Пани-сводница их не вела, так как слишком скрытная. Это могло ее выдать, а она в осторожности подкована — поистине призрак! Блаженный Циль на сие не способен. Может, черный пан их вез на фаэтоне? Или Тончи на своей лодке? Хотя вряд ли — были бы свидетели.

Тогда кто? Или что? Если бы ухватиться за зацепку, то сразу стало бы ясно — куда.

Я так погрузился в размышления, что даже дурь-зелье не мучило меня. Тем он и коварен, сей багульник, что не заметишь, как уплывешь в грезы. Как те несчастные девицы… Не знаю, то ли от едкого духа, иль от наплыва догадок, но мой мозг кипел. И я должен был его охладить. Лучше всего освежает дорога, и я пустился по берегу Латорицы за новыми доказательствами. Намеренно пошел по пути мимо усадьбы Грюнвальдов. Мимо того, что осталось от нее. Подворье как вырванный зуб в уличном шоре[320]. Пожарище одичало, плетень зарос плющом, сад сожрала омела. Одинокий ясень печально шумел шапкой на меже. Памятное дерево с заветным дуплом, где я находил удивительные послания — свидетельства юношеской влюбленности. Однако странным показалось мне дерево на первый взгляд, вроде то и чем-то не то. Будто другое дерево. Если бы не то знакомое дупло…

Беда падает на человека неожиданно. Как и на род его. Я скитался по миру, когда это произошло. Сначала перерезало проволокой на пароме старого Грюнвальда. А через некоторое время молния ударила в их дом и сожгла все дотла. От старой Грюнвальдихи остались разве что две горсти пепла, то и похоронили. Так и выветрился дух гостеприимного жилья. Помню, как отроками бодрили мы себя, идя к ним колядовать: «Там и пиво, там и мед, там уважаемый Грюнвальд живет…» Единственный их сын Игнац, мой сверстник, батрачил в Хортобадской степи. Там и женился. Однако жена скоро умерла, и он вернулся с двумя детьми домой, на пустырь. Оживлять несчастливое гнездо не осмелился, слепил хату под Поповой горой. Жил за счет того, что чистил Коропецкую Кишку, гнилой канал, и носил жирный ил на подгорные винодельни, прививал зажиточным хозяевам дички. Отец его, Грюнвальд, мерял широту Латорицы, а он топтал грязь. Где-то там и завяз на пьяную голову. Сыновьям, выходит, тоже не стелется удача. Циль оставил здоровье и ум на бранном поле. Симко потерял голову из-за девушки, теперь ему трубить десятку-другую в царской армаде. Жаль, перевелась знатная файта на ничто! Луну зубами не ухватишь…

Я стоял на распутье, с тяжестью в сердце. Грустно на душе от увиденного, но что-то тебя держит, какая-то невидимая рука из прошлого. Чья-то тень на тебе. Нет, не от дерева — солнце в полдне. Скорее слабенькая тень дикого цветка, растущего и цветущего там, где ему нравится. И запах… запах, который тянется сквозь время и пространство и наливает истомой вымуштрованную плоть. И слова… слова, которые звучат, как птичьи поцелуи: «Я завидую сама себе, ибо у меня есть ты… Мне жаль всех женщин мира, потому что у них нет тебя…»

Как пчелиное жало, сладкая память. Дятел-попикач высунул из дупловины ясеня головку в красной шапочке, лукаво посмотрел в мою сторону, словно призывая подойти к дуплу. Я вздрогнул, невольно подался на зов и тут же сдержал себя. «Господи, дай мне ясный ум и твердое сердце», — искренне прошептал я. И попрощался с птицей глазами.