Дятел — доктор леса. Дятел — птица, живущая одиноко. Брат мой.
Корчмаря я не застал в «Венезии». Но слуга знал, где живет Марька Доромбаня. Губастая баба с молодыми глазами дергала перья в притворе. Знать, Мошков гусь. Пух, как снег, налипший на ее длинные ресницы, мешал моргать. Она не моргала и не дышала, когда я развернул шитье и спросил, точно ли она передала краски ниток, как было на той иконке. Перепуганно мотала головой. А потом пришла в себя и доверчиво шепнула:
«Каюсь, золотой сученой нитки дала больше. Так хустя глядится пышнее, а кроме того, персты сами сгибались в охотку. Когда еще придется шить золотым шелком?! Вы только не продайте меня Мошку, а то еще отберет гуся…»
«Мошко к сему делу не шьется. А мне кое-что нужно узнать. Почему, например, платье здесь светлой краски, а оторочки на рукавах толстые и черные?»
«Ой, да это же на рукавах не обшивка. То обручики. Серебряные».
«Что?!» — воскликнул я.
«Вот вам крест, — забожилась Доромбаня. — На запястьях пани были вышиты серебряные браслеты. Бранзулетки, как говорят валашки, которые их привозят в базарные дни. Только серебряные. А мне Мошко такой нитки не дал. Так чем я должна была их вышить — седым своим волосом?..»
Я углубился глазами в шитье, а мыслями — в себя. Не знаю, сколько так минуло времени, пока старая отозвалась вкрадчивым голосом:
«Считаете, что моя работа не стоит птицы?»
«Стоит, сваха, стоит, — пришел я в себя. — Да и не одной. Через день пришлю вам гуся».
Гусь на то удивленно вскрикнул. Старуха промолчала. Странная русинская жадность: дать больше золота и сэкономить на серебре. Все равно, что поменять лебедя на гуся. Провожая меня к плетню, Доромбаня смущенно сказала:
«Вышила, а и не знаю кого. Может, вы знаете?»
Я пожал плечами. Не хотел говорить неправду вслух. Я знал, кто на холсте. Хотя теперь не знал, где правда, а где ложь.
Мне обязательно надо было дойти до воды. Вода принимает тебя всякого, вода угадывает твое бремя и приносит утешение. Ибо и сами мы — вода, замешанная на земных источниках и дождях Господа. Я должен был прийти к реке. Пришел к месту последней встречи с Руженой. Долго сидел на берегу, погруженный в себя, и Господь послал мне авву Клима. Тот собирал в плавнях кизяки. Это был врожденный собиратель. Для голодных собирал хлеб, для болящих лекарства, для братии собирал грибы и ягоды, а теперь вот — коровий навоз для монастырских овощей. Когда двинулся в мою сторону, я перевернул платинку, лежавшую на колене.
«Славайсу, Мафтей, — примостился сбоку Клим. — Лечишь помалу?»
«Лечу помалу».
«А я помалу собираю».
«Собиратель паче пахаря и сеятеля…»
«Только не в перелоге. Здесь схватишь, как потя росы. Но и за то благодарность Дарителю… Смотрю, брат, чертог блаженного Аввакума совсем затянуло глиной. Даже земля чувствует живое и до тех пор служит для него пристанищем, пока есть потребность».
«А что уж говорить о дереве, — добавил я. — Через день после того, как его похоронили, яблоня стала усыхать. И все плоды посыпались сразу. А до тех пор и зимой висели, подкармливая отца в пещере».
«Так, как он продолжает нас питать духом, который не подчиняется времени… Мне всегда вспоминается, как благочестивый Аввакум благословил меня на священничество. Нет, не сразу. Сначала послал как испытание проповедовать в горную глушь. Церквушки там древние, присадистые, в алтаре ветер свищет. Не все и заходят, потому что пришли босые. Я в большинстве глухих местах клал чашу с Дарами на камень под елями. Ходил, как паломник, с переметной сумой от деревушки к деревушке, нес Слово Божье. Один раз вижу: за спинами челяди светят в темноте знакомые глаза. Игумен Аввакум! В такие дебри забрался… После проповеди сразу к нему подбежал: «Ну, что скажете, отче, я готов?» — «Нет еще». — «Почему?» — «Потому что сам еще твердо не веришь в то, что проповедуешь». И так меня дважды возвращал. Обошел я по горным краям три годовых круга, и становилось мое слово все проще, короче и тише. И снова пришел на службу наш черноризец. «Что теперь скажете, отче?» — смиренно спрашиваю, готовый к новому испытанию. «Скажу, что для меня это приемлемо». — «Так я достоин пожертвовать жизнь на священничество?!» — радостно восклицаю. «Нет, достоин служить. Бог требует не жертвы жизни, а жертвы служения, не разбитого в поклонах чела, а чела ясного и мудрого в доброте». Так он тогда сказал…»