«Разве то беда, что пить не может?» — изумился я.

«Оно-то так, пить не умел, но ведь пил же… У каждого свой недостаток. Кнут трескается на конце, пень посредине. Со временем нашелся парень мне по душе. Железо понимает, поперек слова не скажет. Не успею глазом повести, уже протягивает нужный инструмент. Врожденный мастер. И вот тебе: выпер недостаток с другой стороны. Малый цыпленок, да женилка велика. Прикипел к девице, да так, что чуть ума не лишился. Да кто из нас не греховодничал?! Ущипнешь девку, а то и потопчешь — дело молодое. А Симко на свою, как на икону, смотрит, душу свою отдать ей готов. Было бы кому — потоптанка. Хотя и файненькая, льстивая, врать не буду. Для забавы годится, а натурой лукавая. Крутит малым, как обручем. И его не отодвигает, и других подпускает. Еще и женатый жандарм, сучье вымя, прибился к ней… А мой подручный от отчаянья на глазах гаснет. Говорю ему: «Симко, либо пан, либо пропал». А он, дурак, не так понял, подкараулил и отлупасил того жандарма-соблазнителя. Еще и пытался сбросить с моста… Да и сам попал в беду».

«Осудили?» — спросил я, будто впервые о том слышал.

«Обошлось. Загребли в войско».

«То еще благо. Добрый судья попался».

«Не так добрый, как сребролюбивый. Дали куку в руку, да и избавили паренька от хурдыги. Нашлись у него на румынской стороне богатые родственники. Это его и спасло… А я потерял верного помощника. Потому что с брата-несчастливца никакой пользы».

«Чьего брата?» — насторожился я.

«Да его же, Симка. Ходит здесь по вертепам нетребный[316] Циль, с искалеченной головой. Ничего не говорю, принесет какую-то железку с поля брани — и то что-то. Грех на убогого наговаривать… Эх, немилая к ним судьба. А в иные времена какая достойная фамилия была…»

«Что за файта[317]? Может, знаю».

«Грюнвальды. Дед их раньше ходил на перевозе через Латорицу».

«Еще бы не знал, — изрек я, спотыкаясь на словах. — Хорошо помню старого. Мой отец возил с ним паром по очереди».

«Мир тесен», — вздохнул Колодко.

«И странный», — бездумно сказал я, потому что ушел, как в болото, в неожиданно накатившие воспоминания.

«Тайстрину брать будете?» — донеслось как из колодца.

«Буду», — кивнул я головой и забросил суконную шаньку[318] за хребет.

Такого тяжеленного груза я не нес бог знает с каких пор…

Я нес пустую тайстру, но так это могло выглядеть только со стороны. Я возвращался с полной тайстрой добычи. И кто знает, какая из них ценнее. Продолговатый сверток за пазухой неприятно волновал грудь. Я выбрал уютное место в овраге и развернул полотняную картинку. На ней — выразительно вышита женская фигура в длинной светло-синей понделе[319] до земли. На голове шелковый платок золотой парчи, спущенный на плечи. Руки, поднятые вверх ладонями к лицу, закрывают его. На рукавах черная оторочка. Такое же черное и дерево, на фоне которого она стоит. Дерево без листьев. Потому и все творение какое-то безжизненное, унылое, хотя краски яркие, стежки вышиты тонко и плотно. Я провел по шитью пальцами, будто прикосновение могло открыть нечто большее, нежели глаза. Иногда слепец чувствует то, чего не видит зрячий…

Золотистое покрывало на голове вышито одинаково. То бишь — есть только платок, без венца святости, который греки называют oureolus. Получается, парсуна вышита на божественный лад, однако сама святой особой не является. Марта срисовала ее с какой-то настоящей женщины, которую знала, видела. Но почему та прячет лицо? Почему дерево безлистное? И почему на запястьях благородной госпожи черная кайма?.. Синяя краска склоняет нас к спокойствию, а здесь — чернота. Это первые приметы, привлекшие мое внимание. А то, что первым выхватывает взгляд, и есть первинка