одним столом сидят купцы Потап Кузьмич и Калина Тихоныч, оба немного, как говорится, намазавшись». Но начало диалога оформляется как в драме: «К. Т. (Молодой купец). Одно слово замечу важное, Потап Кузьмич <…> П. К. (сильно намазываясь). Это-то верно!..» Но после этих реплик разговор идет как в прозе – без называния имен его участников.

Такой повествовательно-драматический симбиоз обнаруживается еще в произведениях Н. Успенского и Ф. Решетникова. У Решетникова находим его не только в «современных сценах» «Холера», писанных в 1866 году, но и в «сценах» 1870 года «На общественном гулянье в Летнем саду», где I глава оформлена как прозаическая сцена, а вторая – как цепь драматических эпизодов, впрочем с подробной повествовательной экспозицией в каждом. Симбиоз этот вообще нередок и в 70-е годы. Любопытное смешение драматических сцен с типичной светской повестью находим в популярном произведении «малой» литературы – повести «Господин Ловелас» (М., 1872) Барона И. Галкина (А. М. Дмитриева). Повесть разбита на сцены, сцены – на явления. Одни сцены целиком оформлены как сочинение драматическое – с обозначением слева действующих лиц, ремарок в скобках, входов и выходов и т. п. Другие же представляют некое соединение списочной характеристики действующих лиц, обстановочных ремарок с чисто прозаическими приемами. После четвертой сцены следует «Антракт», в котором автор обещает дать картины прошлого – юности Волина. Эта предыстория, занимающая сцены-главы с 5-й по 8-ю, излагающие историю любовных похождений, представляет собой типичную светскую повесть того времени. Сцены-главы 9-я и 10-я построены как Icherzahlung. Последняя, 11-я, строится по драматическому принципу. Всем им даны заглавия.

Можно привести сотни примеров, где вводные ремарки драматических сцен как две капли воды похожи на экспозицию прозаических сценок, а экспозиция последних тождественна вводящим обстановочным ремаркам. Однако постепенно происходит размежевание; прозаические сцены отделяются от драматических и превращаются в сценку в том ее виде, в каком ее застал Чехов, начав гимназистом в конце 70-х годов читать юмористические журналы.

В такой сценке изобразительного описания обстановки, в сущности, уже нет – оно заменено указаниями на наличие некоторых предметов, очень похожими на те, которые обычны для драмы и предполагают дальнейшую работу воображения декоратора и режиссера. Самый распространенный способ – указание на обычность, привычность обстановки всем известной.

«Камера мирового судьи. Обстановка – известная». (И. Мясницкий. «У мирового». – В его сб. «Нашего поля ягодки. Юмористические рассказы». М., 1880).

«В трактир средней руки входит…» (Н. Лейкин. «Читатель газет». – В его сб. «Неунывающие россияне». СПб., 1879).

«Вечер. Мы в квартире чиновника средней руки…» (С. М. Архангельский. «Канун розыгрыша». – «Будильник», 1882, № 23).

Этот способ описания – один из главных среди набора приемов известнейшего юмориста 70–80-х годов И. Мясницкого (Барышева) – «московского Лейкина».

«Московский трактир с обыкновенной обстановкой. Праздник, вечер. Столики заняты посетителями» (И. Бршв. «Из-за политики». – «Стрекоза», 1878, № 6). «Купеческий дом средней руки. 6 часов вечера». («Марью наняли». – «Мирской толк», 1880, № 4). С «купеческого дома средней руки» начинаются также его рассказы «Трагик» (в сб. «Нашего поля ягодки». М., 1880), «Перед жребием» (в сб. «Их степенства». М., 1881), «На дачу!» («Будильник», 1880, № 20, вошло в сб. «Нашего поля ягодки»).

Таким же образом в повествовании изображается внешность героя – открыто обозначаются его «обычность», «типичность», не требующие по этой причине каких-либо дополнительных описаний. «По наружной обстановке Никита Фаддеевич был толстый, коренастый кряж – тип заправского броненосного замоскворецкого купчины» (И. В. «Толстокожие». – «Будильник», 1880, № 17). «В комнату вошел классический Иван, с заспанной физиономией, в сюртуке с барского плеча» (Веди <Е. А. Вернер>. «Бумажник. – «Московский листок», 1882, № 168). «В задних рядах кресел – простой русский купец с женой» (Н. Лейкин. «Балет Пахита». – «Осколки», 1882, № 1).

Такое отношение к предмету как всем известному, привычному, постоянно встречающемуся ведет к одной из определяющих особенностей беллетристики малой прессы – полной инклюзии ее повествователя в изображаемый мир, в который и он, и его читатель погружены в равной мере. Недаром столь распространены в ней пассажи с включающим местоимением «наше»: «Видно, склад наших моральных интересов таков. Будничная сторона нашей жизни…» (Дядя Митяй <Д. Д. Тогольский>. «Амур. Купеческие нравы». – «Петербургский листок», 1882, № 29). Характерно само название известного в 80-е годы сборника юмористических рассказов И. Мясницкого – «Нашего поля ягодки».

Ценное свидетельство современника об осознании принципа «знакомости» в описаниях – применительно к пейзажу – находим у И. Ф. Горбунова: «Теперь выработались новые приемы для описания природы. Теперь природу описывают одним штрихом. Например: „Грязно. Она сидела на маленькой кушетке и «выглядела» утомленной и т. д.“. Или: „На дворе снег. Поднявши воротник бобрового пальто, он опрометью бежал по Невскому проспекту и т. д.“. Или если рассказ из народного быта: „Деревня. Мужики сидят около кабака и т. д.“. Ты уже сам, без сомнения, можешь вообразить, как бывает грязно, как идет снег, а уж про деревню и говорить нечего: все деревни как две капли одна на другую похожи»[277].

Действительно, пейзаж в сценке почти совершенно редуцирован до своеобразных пейзажных «указаний». «За полдень. Погода прекрасная» (Н. Лейкин. «Папенькин брат». – В его сб. «Гуси лапчатые». СПб., 1881). «Барин закурил папиросу и вышел на балкон. Утро было прекрасное» («Дачные