– Люди достигли в своем развитии такого уровня, когда оказались способны стереть друг друга с лица Земли, – говорит он своим мягким, рассудительным голосом. – И тем оно в конце концов и закончилось бы. Вопрос только в том, сколько иных видов они унесли бы с собой. Выход, предложенный мной, был наилучшим.

Моему спящему «я» удается покачать головой.

– Сделать это было нелегко, – продолжает он, и лицо его омрачается печалью. – Но так было нужно. Ты сама в этом со временем убедишься.

Не в силах возразить, я протягиваю ему руку. Но вместо того, чтобы подтянуть меня к себе, на вершину, он грубо отталкивает меня, и, кувыркаясь, перекатываясь через тела, я лечу вниз и опускаюсь на груду трупов; меня засасывает в нее, как в зыбучий песок…

С пронзительным криком я пробуждаюсь, соскакиваю с кровати и выбегаю в коридор, даже еще не сообразив толком, сплю я все еще или бодрствую. Никто не просыпается, никто не выглядывает из своих комнат. Наверное, мощная скальная порода заглушила мой крик.

Можно было бы зайти к Флинту. Он главный, он в ответе за всех этих людей, а теперь и за меня. Я бы поделилась с ним тем, что узнала. Можно было бы зайти и к Айрис, она бы заключила меня в свои теплые материнские объятия и приласкала, как любого из своего выводка второрожденных.

Но иду я к Лэчлэну. В моменты, когда испытываешь потребность в участии, меня неудержимо тянет именно к нему.

Проводя экскурсию по Подполью, он на ходу показал мне свою комнату, но зайти не пригласил. Эта комната – одно из немногих жилых помещений в верхнем ярусе. Взбегая по лестнице, я прикидываю: если бы власти Эдема обнаружили это место и организовали атаку, Лэчлэн оказался бы первым на линии огня. Разумеется, первым же он на огонь и ответил бы. Зная его (а, как ни странно, мне кажется, что так или почти так оно и есть), могу предположить, что, выбирая жилище, он имел в виду и то, и другое. Он сделается щитом либо жертвой во имя беззащитных второрожденных, на чьей защите он стоит здесь, внизу. Он сделает все, что от него требуется.

Я барабаню кулаком в дверь. Для вежливого стука мне сейчас явно не хватает самообладания. Почти мгновенно дверь слегка приоткрывается, но появляется не его лицо, а дуло винтовки, за которым едва заметно поблескивает прищуренный глаз.

Его первыми словами были:

– Что-нибудь не так? – Он открывает дверь еще на дюйм и заглядывает мне через плечо – нет ли там какой-нибудь угрозы.

– Я… Мне приснился страшный сон, – говорю я.

Лэчлэн заметно успокаивается, а мне, судя по его виду, кажется, что я его немного разочаровала. Наверное, он подумал, что с такой ерундой я как- нибудь сама должна была справиться. Пока он не подозревает, что дело обстоит гораздо серьезнее, – страшный сон про ужасную правду.

Он со вздохом распахивает дверь.

– Заходи. Я все равно не сплю.

Не знаю почему, но я ожидаю увидеть аскетичную, почти свободную от мебели комнату: только голые стены и оружие. Но ничего подобного. Вешалки с одеждой уже сами по себе выглядят чуть ли не как украшение. Я догадываюсь, что это костюмы, которые он надевает, чтобы свободно ходить по городу. Господствуют яркие цвета, характерные для внутренних кругов; впрочем, кое-где их приглушают различные комбинезоны, какие носят, практически не привлекая к себе внимания, мусорщики, разносчики и другой трудовой люд Эдема. Успеваю даже заметить тряпье, в котором он, нацепив помимо того парик и фальшивую бороду, может сойти за бродягу.

Но более всего удивляют стены. Каждый квадратный фут занят произведением искусства. Завороженная, я подхожу поближе и приглядываюсь. Большинство картин явно нарисованы детьми – по преимуществу разноцветные карикатурные смеющиеся человечки, держащие за руку такого же карикатурного мужчину, явно долженствующего изображать Лэчлэна. Все без исключения круглоголовые Лэчлэны, нарисованные детишками, улыбаются во весь рот.

Притом что, повторяю, господствуют детские рисунки, попадаются и работы, сделанные более искусно и тонко. Одна – простой карандашный набросок пожилой женщины на кухне с раскатанным перед ней на столе тестом. Линии скупы, но точны. Я почти ощущаю запах испеченного хлеба. В одном углу картины название: НАНА. В другом – имя художника: Айрис. И сразу передо мною встает ее жизнь: девочка, воспитанная любящей бабушкой и оставшаяся одинокой и всеми покинутой после ее смерти. А вот здесь – сама бабушка с целым выводком внуков. Зачем Айрис отдала этот рисунок Лэчлэну? Чтобы напомнить, что все здесь – члены одной семьи?

А еще было несколько работ, которые иначе как мастерскими не назовешь. Они выполнены на грубом, неумело обработанном холсте и кое-как прилеплены к каменной стене… но класс исполнения – потрясающий.

В центре каждой картины – животное в непринужденной позе, явно не подозревающее, что за ним наблюдают. Вот лениво растянулся леопард во всем своем великолепии; вот белочка сидит на задних лапках, грызет зажатый передними орех; вот дельфин на мгновенье взлетает над вспененной поверхностью моря, чтобы набрать воздуха и снова, весело подмигнув глазом, погрузиться под воду.

Вокруг всех этих зверей и зверюшек – живая природа, изображенная в ярких подробнейших деталях. Леопард – в пышной зелени джунглей; поверхность моря – стихии дельфина – испещрена саргассовыми водорослями и серебристыми бликами. Но ближе к обрезу холста детали становятся все менее отчетливыми. Краски приглушаются, мир бледнеет и постепенно исчезает. В глазах животных мелькает ужасная догадка: их существование подходит к концу.