болезнями и с некоторыми видами сердечных, только в небольших дозах. В больших оно становится ядом.

Интересно, но я все еще восхищаюсь самим фактом существования такого дерева. Хочется еще раз потрогать его, провести пальцами по листьям.

– Но это дерево, это конкретное дерево, – оно особенное. Это символ способности природы к самосохранению, независимо от того, какое зло творят люди. Помнишь, что говорится в школьном учебнике по истории про кровавый конфликт, именуемый Второй мировой войной?

Смутно припоминаю, но мне трудно отделить его от других столь же бессмысленных конфликтов, которых полно в нашей истории.

Тогда он освежает в моей памяти один из эпизодов той войны – когда одна группа лиц сбросила атомную бомбу на другую группу лиц. Сбросила даже не на поле боя, но на город с его детьми и матерями, с их садами и игровыми площадками.

Город, люди, деревья были стерты с лица земли в мгновение ока. Говорили, что спастись не мог никто и ничто, и ничто не способно вырасти потом на этом месте.

Но с приходом весны небольшое количество обугленных пеньков зазеленело новой жизнью. Природа выдержала самый страшный удар, какой ей могли нанести в то время люди.

– Это дерево проросло из черенка одного из таких сохранившихся деревьев, – говорит Лэчлэн, благоговейно прикасаясь к стволу. – Чудо-символ способности природы к самовозрождению. Аль-Баз надеялся – и мы все надеемся, – что Земля вновь будет так же милосердна. Увы, – добавляет он, – людям это несвойственно. – Голос его твердеет. – Мы ошибаемся в выборе, мы пренебрегаем нашими собратьями по роду людскому. – Он сурово смотрит на меня. – Мы – единственные из выживших! И в то же время мы превращаем часть нашего населения в изгоев. Да, я прекрасно понимаю, что, если не контролировать рост рождаемости, жизненных ресурсов на всех может не хватить, но разве цивилизованное общество может фактически убивать собственных детей, каковы бы ни были причины? Выход должен быть! – Он впечатывает кулак в ствол. Я слегка вздрагиваю, но дерево выдерживает удар. – В Эдеме многое делается неправильно, многое нуждается в исправлении. Мы слишком далеко ушли от идеалов добра и сострадательности как их понимал Аарон Аль-Баз.

Я откашливаюсь, и Лэчлэн с удивлением смотрит на меня. Надо сказать ему!

– Рауэн, мы, второрожденные, ведь не просто прячемся здесь. Не просто терпим, не просто выживаем. Мы – дети Эдема. – Он делает небольшую паузу, давая мне возможность осознать эти слова. – Мы вырабатываем план возрождения Эдема, превращения его в место, где никому нечего бояться, где все равны и все свободны. И у нас есть наверху союзники.

– Вроде твоего брата?

– Да, и он далеко не один, – кивает Лэчлэн. – Сообщество второрожденных невелико сравнительно с сообществом бедняков. Нас – несколько сотен. Обездоленных, бедных, несчастных – тысячи. Ты сама видела, что происходит во внешних кругах. Откуда вообще берутся нищета и преступность в совершенном обществе, спроектированном Аль-Базом? Его мечта растоптана людьми, обезумевшими от жажды власти. Аль-Баз ни за что не простил бы нас, увидев, во что мы дали превратиться Эдему.

Говорит он негромко, но звучно и страстно. И даже кажется, что на глазах становится выше ростом.

– Рауэн, грядет революция, и нам нужна твоя помощь.

Я настолько потрясена, что мгновенно забываю о том, что незадолго до того прочла в манифесте Аль-База.

– Чья помощь – моя? Да что же, во имя Земли, могу сделать я?

– Дать свои линзы.

Я начинаю мигать, как если бы импланты уже были у меня в глазах.

– Так у меня их еще нет.

– Но ведь ты знаешь, где их можно поставить, верно? И знаешь, как зовут киберхирурга, да? – Он напряжен и порывист, он наклоняется, словно готов сорваться с места и ринуться неизвестно куда и за чем. Или за кем.

За мной?

– Мама говорила, куда мы едем. Думаю, я смогу найти это место.

– И где же оно?

И тут, сама не знаю что, но что-то удерживает меня от откровенности. Я чувствую: если поделиться этой важной информацией прямо сейчас, нужда во мне, возможно, просто отпадет. У меня возникает ощущение чего-то вроде собственной власти, или, как минимум, козырной карты на руках. Мое описание туманно, сбивчиво, двусмысленно. Лэчлэн качает головой и говорит, что мест, отвечающих этому описанию, он не знает.

– Хотя бы в каком оно круге?

– В одном из внешних. Могу показать, – вызываюсь я. – Думаю, если окажусь в том районе, я вспомню мамино описание. Могу проводить, – повторяю я.

Лэчлэн долго не сводит с меня глаз, и я почти уверена, что он понимает: я говорю гораздо меньше, чем знаю. Но моя готовность пойти с ним убеждает его.

– Ну что ж, пошли прямо сейчас, – говорит он. – Отдохнула?