Мы прошли немного в молчании.

«Бывали у меня затеи и получше», – подумала я, семеня за Чудищем, один шаг которого, вопреки очевидным стараниям шагать покороче, равнялся трем моим. Наконец я решила, несмотря на сбившееся дыхание, прервать неловкую тишину.

– Я очень любила закаты, когда мы жили в городе. Вечером я выходила в наш сад, но стены там были слишком высокие, поэтому, когда небо горело самыми красивыми красками, сад уже погружался в темноту.

– А теперь ты разлюбила закаты? – поинтересовалось Чудище, поддерживая разговор.

– В городе я никогда не видела рассвета. Слишком поздно просыпалась, потому что допоздна засиживалась по ночам над книгами. Потом мы переехали сюда, и, кажется, рассветы я теперь люблю больше. К вечеру я настолько устаю, что мне уже не до красот, или тороплюсь доделать что-нибудь до ужина. То есть дома так было… – От нахлынувшей внезапно тоски по дому и родным сдавило горло.

Мы дошли до стены, увитой плетистыми розами, и я сразу поняла, что здесь отец, должно быть, и встретил Чудище. Через проем в стене мы вошли внутрь, и у меня зарябило в глазах от царящего там буйства красок. Чудище держалось в нескольких шагах позади. И вдруг последним своим отчаянным лучом заходящее солнце озарило замок и сад, наполняя их золотистым сиянием, словно хрустальный кубок медовым нектаром. Розы заискрились, будто ограненные самоцветы. Мы оба повернулись на свет, и мой взгляд невольно упал на затылок Чудища. В густой каштановой гриве, спадающей на плечи, мелькнула проседь. Луч погас, будто задутая свеча, и нас окутали мягкие серые сумерки, а небо на закате пошло розовыми и лавандовыми полосами.

Чудище повернулось ко мне – я уже не отшатывалась, глядя ему в лицо.

– Я безобразен? – спросило оно.

– Вы, пожалуй, чересчур косматы…

– Деликатничаешь?

– Да, но ведь и вы вчера назвали меня красивой.

Вырвавшийся у него звук, нечто среднее между лаем и рыком, я после тревожного раздумья решила счесть смехом.

– То есть ты решила, что я лгу? – уточнил мой спутник.

– Нет… – неуверенно протянула я, боясь его рассердить. – Но все до единого зеркала говорят мне обратное.

– Здесь ты не найдешь ни одного. Я их не терплю. Как и гладь прудов. А раз отражаться ты будешь только в моих глазах, почему не счесть себя в них красивой?

– Но… – Я хотела возразить, однако осеклась, припомнив платоновские идеи. После минутного раздумья я сочла неуместным начинать рассуждения об абсолюте и сказала, просто чтобы не молчать: – Есть еще Доброхот. Впрочем, я не помню, чтобы он выказывал недовольство моим видом.

– Доброхот?

– Мой конь. Большой серый скакун, что стоит у вас в конюшне.

– Ах да. – Чудище отвело взгляд.

– Что-то не так? – забеспокоилась я.

– Было бы лучше с самого начала отослать его обратно с твоим отцом.

– Боже мой, нет! Он в опасности? Скажите, что с ним ничего не случится, умоляю! Может, еще не поздно отослать его сейчас? Я не дам его в обиду!

Чудище покачало головой.

– Ему ничего не грозит, но так уж вышло, что звери – другие звери – меня не слишком жалуют. Как видишь, в саду у меня лишь деревья да цветы, трава, вода и камни – ни одной живой души.

– Вы не тронете его? – снова спросила я.

– Нет, но мог бы. И лошади это чувствуют. Конь твоего отца, помню, тоже второй раз упирался и не хотел идти в ворота.

– Точно… – прошептала я.

– Беспокоиться нет нужды. Теперь ты знаешь. Приглядывай за ним, а я постараюсь держаться подальше.

– Может быть… стоит все-таки отослать его домой? – спросила я, хотя при одной этой мысли сжималось сердце. – Вы можете его отправить?

– Могу, но он не поймет моего приказа, и это сведет его с ума. Не тревожься, с ним ничего здесь не случится.

Я подняла глаза, отчаянно желая поверить его словам, и, к собственному удивлению, поняла, что верю.

– Хорошо, – улыбнулась я.

– Пойдем, уже темнеет. Позволишь мне посидеть с тобой за ужином?

– Разумеется. Вы здесь хозяин.

– Нет, Красавица, теперь ты хозяйка. Проси, я дам тебе все, чего пожелаешь.

«Свободу», – вертелось у меня на языке, но я промолчала.

– Ты довольна своей комнатой? Ничего не хотела бы изменить?