– Люди собрались, – поддержал Эльгу Улеб. – А не доведешь дело до конца, как бы не…

Он показал глазами на дверь бани, не желая вслух намекать на опасность.

– Вы тут не помощники. Вон мне помощники идут! – Эльга увидела в воротах сразу всех: Уту со Святаной, Честонегову боярыню с ее нянькой Шишкарихой, лучшей на Киевой горе повитухой, и Володею с Прибыславой. Нынче утром они пошли навестить Ростиславу, и там их всех застала весть о начале родин молодой княгини.

– Во-он у меня какая дружина! – протянула Эльга, думая, как бы загнать баб в избу, чтобы не толпились возле роженицы. – Так что ступай, сыне, начинай ваш пир, а мы, глядишь, еще успеем вас до ночи порадовать.

Грузная Честонегова боярыня уже бойкой копной закатилась в баню и там, взяв ковш с водой, стала брызгать на Прияну, приговаривая:

– Как я легко брызну, так тебе легко родить…

Выгнали всех лишних и закрыли ворота. Однако народ не покидал площадки святилища и не сводил глаз с Эльгиного двора: многим хотелось первыми узнать, какое дитя принесет молодая княгиня: «с щелинкой» или «с шишечкой»[51]. Эльга вызвала к себе в избу Честонегову боярыню, Соловьицу: та принимала у Прияны первые роды. Для этого дела зовут старших родственниц, и обычно помогает свекровь; но год назад Эльги и ее сестры не было в Киеве, а другой родни здесь не имелось ни у самой Прияны, ни у Святослава. Только через Вещего они состояли в отдаленном родстве с Избыгневичами, и это оказалось кстати: Соловьица славилась легкой рукой, и из ее собственных внуков выживало три четверти. Будучи матерью взрослых детей и бабушкой растущих внуков, она благодаря полноте и здоровью сохранила свежесть круглого миловидного лица, нежный звонкий голос и даже некий задор, свойственный молодухам. Бойкая и говорливая, она-то охотно поехала бы за море, но муж не пустил. До сих пор Эльге не выпадало случая ее расспросить, как все прошло, пока сама она добиралась до Царьграда. Но опасаться Соловьица не видела причин: молодая княгиня была здоровой и крепкой, в самой поре.

Схватки шли несильные, хотя обычно, если дитя не доношено до полного срока, они бывают чаще. Эльга, не видевшая первых родов невестки, теперь волновалась, будто эти и есть первые, но старалась держаться бодро. Уж казалось бы, дело не новое: Ута при ней рожала пять раз, Живляна, Дивуша, жены их братьев и Колояра – все по три-четыре раза. И трех месяцев нет, как Эльга и Ута вдвоем принимали Живляниного младшего «гречонка» в беломраморной бане палатиона Маманта.

Но теперь – иное дело. Это был первый родной внук Эльги, появлявшийся у нее на глазах. И потому все хотелось придумать еще какое-нибудь средство помочь делу; чтобы не суетиться от беспокойства, она передала верховное руководство Соловьице. Вместе с ней или Утой они водили Прияну по бане вокруг печи, что облегчает схватки и ускоряет дело. Прияна крепилась, не жаловалась и почти не кричала, только охала при слишком сильных схватках. Послали за поясом Святослава, бросили на пол и велели ей переступать, чтобы дитя скорее пересекло мостик с того света на этот.

– Ехали мы, ехали, – припевала Соловьица, – по мосточку ехали, по жердочке ехали. Прыг да скок, через мосток, выезжает наш сынок…

– А там, у греков, в Мега Палатионе особый покой такой есть, – рассказывала Эльга Прияне, чтобы отвлечь ее в промежутках между схватками, – называется Порфира. Пол в нем из белого мармароса, а на стенах доски приделаны из камня – сей камень порфир и есть. Он сам красный, как брусника спелая, и с белыми крапинками. Это у них царский цвет – никто, кроме царей, такого платья носить не смеет. И вот коли соберется рожать царица, царева жена, ее в Порфиру ведут. И когда родится дитя, то его прозывают «порфирогенет», то есть «рожденный в Порфире», наследник царев, это значит…

Сама Эльга не бывала в Порфире, но не раз видела этот камень и представляла, о чем говорит. Да, не очень-то эта баня с бревенчатыми стенами и черным потолком, пропахшая дымом и душистыми травами – полынью, «заячьей кровью», мятой, нивяницей, мяун-травой, – похожа на отделанную блестящим ярким камнем Порфиру. А ведь здесь появляется на свет не менее важное для своей державы дитя: его отец – князь, мать – княгиня. Были бы Святослав и Прияна парой августов, и это дитя с рождения называлось бы порфирородным, или, как там говорят, росло бы «в порфировых пеленках»… Только тогда вокруг роженицы читали бы молитвы, а не пели «ехали мы, ехали».

Может, помолиться? Но Эльга отвергла эту мысль: не стоит. Прияна – «Кощеева невеста», у нее другие покровители.

Вспомнилось, что рассказывали про невестку: дескать, она восьмилетней девочкой умерла, ее опустили в могилу бабки-колдуньи, а потом старшая сестра привела ее обратно в белый свет живой[52]… Непонятно, каким образом этот слух из Смолянской земли перебрался в Киев: не то купцы разболтали, не то челядь самой молодой. Святослав уверял, что это все брехня собачья и Прияна вовсе не умирала. Но что его жена близка с Кощеем, признавал даже он. И сейчас Эльга по-новому испугалась, вспомнив об этом. Если старые боги – суть бесы, то Кощей – сам владыка ада!

Даже сердце замерло, дыхание перехватило. Потом стало чуть легче: вспомнилось, что одно дитя Прияна уже принесла благополучно, значит, Кощею ее чада не нужны. И все же…

– Я выйду, – встав с лавки, обратилась Эльга к Уте и Соловьице. – У себя буду… гляну, как там Браня… кликните меня сразу, если что…

В избе сидели «архонтиссы», как она за этот год привыкла их называть: Прибыслава, Володея, Святана. Уже и Живляна с сестрой Дивушей прибежали, услышав новость, и все наперебой делились воспоминаниями о собственных родах. Завидев Эльгу, женщины умолкли и обернулись к ней с ожиданием на лицах.