– Чего болтаете? Молились бы лучше.
Эльга прошла между ними к «чурову куту», где вместо прежних деревянных чуров теперь стояли две иконы, подаренные патриархом: Богоматерь Одигитрия и святая Елена.
Феотоке парфене, хэре кэхаритомэни Мариа…
Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие… Эльга не так много молитв успела заучить на слух, но эти зато годились для всякого случая душевного смятения. Она молилась не о Прияне, а о себе, пытаясь в мысли о Божьей любви обрести поддержку. Но она еще не научилась доверять Иисусу – при мысли о Боге к ней снова возвращалось чувство своего одиночества перед небом, впервые испытанное утром после крещения. В повседневных делах – даже если это княжеские повседневные дела – она жила и действовала по привычке, но в затруднениях, где земные силы не могли помочь, ее дух обращался к новообретенному Богу и начинал отыскивать тропинку к Нему…
Сквозь оконце долетел дикий рев. Княгини от неожиданности взвизгнули и подскочили на скамьях. Где-то рядом, за тыном, во тьме прохладной весенней ночи, разом завопили сотни мужских голосов. Как гром среди ясного неба! А для людей бывалых это напоминало боевой клич войска, бегущего навстречу вражескому строю. Порыв бури, грозящий сорвать кровли с изб, вопль ярости, жажды крови, битвы и победы.
Эльга, стоявшая прямо под воротами своего двора, зажмурилась, но удовлетворенно кивнула. Это она приказала засевшим снаружи отрокам и горожанам по данному знаку вопить что есть мочи. Есть и такое средство подтолкнуть дитя, если никак «пути не найдет» – и отроки с великой радостью ухватились за случай помочь в таком важном деле. Уже стемнело и близилась полночь, народ частью разошелся, но осталось достаточно таких, кто сам хотел разнести по городу долгожданную весть.
А женщины в княгининой бане за этим ревом едва расслышали истошный крик роженицы: чрево ее сделало последнее мучительное усилие и наконец вытолкнуло своего медлительного обитателя наружу…
За тыном еще орали, но уже вразнобой. Услышав сзади скрип двери, Эльга обернулась: на пороге стояла Ута и махала ей рукой. Подобрав подол, княгиня, не по годам и положению, резво пустилась бегом через двор.
В бане горели лучины и масляный светильник. Баба Шишкариха возилась с роженицей, дожидаясь последа. Соловьица изо всех сил дула на что-то маленькое у себя на руках. Эльга напряженно ждала слабого крика, который возвестит, что переход благополучно завершен.
Но длилась тишина, лишь слышно было, как Соловьица дует и дует дитяте в нос.
Эльга подбежала к ней. Младенец – такой крошечный и слишком бледный… Ему полагалось бы быть красным, сморщенным, с уродливо разинутым ртом, недовольно вопящим… Но он был тихим и белым, как вылепленный из теста.
– Не дышит… – горестно прошептала Соловьица. – Мертвенький…
Эльга взяла тельце в дрожащие руки. Обмытое от крови, оно еще хранило тепло материнского тела, но не могло подкрепить его собственным живым теплом…
Сенный постельник Эльга велела увезти на зольник в дальний овраг и сжечь вместе со всеми рушниками, которые вынесли из бани. Прияна еще оставалась там: хотя бы три дня ей не следовало покидать место, где она так неудачно открыла ворота на тот свет. Молодая женщина лежала лицом к стене; вокруг нее говорили все, что положено в таких случая: со всеми-де бывает, ни одной быбы нет, что хоть одно бы дитя не потеряла, а ты еще молода, и будет еще у тебя семеро сыновей и три дочери… Но она будто не слышала.
Узнав, что дитя родилось мертвым, Прияна только один раз попросила дать его ей.
– По всему видать, еще в утробе умерло, – шепнула Эльге Соловьица, уже видевшая таких. – Сам беленький, губки синенькие. Оттого и родины до срока начались.
Они все говорили «дитя», однако приметы не обманули: это и впрямь оказался мальчик.
Когда у Прияны забрали бледное холодное тельце, она не возражала. Не кричала, не отказывалась верить. Ее остановившийся взгляд был устремлен в пространство, на лице неприметно менялось выражение, будто она все же кого-то видит, с кем-то мысленно разговаривает.
Роженицу слегка лихорадило, и Соловьица поила ее отваром брусничного листа и спорыша. Прияна глотала, но оставалась бледной, вялой, почти отказывалась есть.
На второй день Эльга решила допустить к ней Святослава: он рвался с самого начала, но мужчине нечего делать там, где открываются ворота на тот свет. Когда же он вошел, Эльга увела женщин к себе в избу. И, задержавшись у двери снаружи, наконец услышала всхлипывания, перешедшие в судорожный плач. Докса то Фео![53] Как ни горько, а коли плачет, стало быть, приходит в себя.
– Я заберу ее домой! – заявил Святослав, вскоре зайдя в Эльгину избу. Вид у него был решительный и гневный, и никто не стал возражать: его жена. – Но почему? – в негодовании обратился он к Эльге. – С чего вдруг? Первый же хорошо родился!
– Это со всякой случиться может. У иных и половина мертвыми родится, а то и…
– К йотуну иных! Я хочу знать, почему
