Нужно только уступить. Перестать сдерживаться. Прекратить контролировать. Отдать собственное тело тому, кто сильнее.

И тогда.

Тогда чудовищу не поздоровится.

И словно почувствовав исходящую от Зои опасность, чудовище разжало клешню, отворило перед ней дверь:

– Бу-бу-бу…

Зоя впилась пальцами в щеку, сдавила, ощущая раскаленную горошину нового глаза, стиснула ее так, что лепестки кожи разошлись, освобождая око, а внутри натянулось множество тончайших нитей, соединяющих оранжевые буркала друг с другом, и, не дозволяя себе ни единой мысли, она подцепила ногтями новорожденный глаз и рванула его, выдирая вместе с мясом, кровью, нитями, которые тянутся за ним, лопаются, порождая вспышки столь невыносимой боли, что Зоя падает, падает, падает в разверстую перед ней бездну.

– Зоя… Зоя… Зоя… – кто-то зовет. Очень и очень далекий.

Она здесь. Сидит и смотрит, как на ладони дергается окровавленный оранжевый глаз. Больше похожий на отвратительного головастика, с еще рудиментарными крохотными лапками и пучком белесых волокон, торчащих из хвоста.

Агонизирует. Корчится.

И ей настолько больно, что ничуть не больно.

– Откройте рот, Зоя. – Варшавянский позвякивает блестящим и железным. – Та-а-а-к, замечательно… та-а-а-к… прекрасно…

Ее щека оторвана напрочь. Она не видит, но чувствует. Там – зияющая рана. Лохмотья кожи. Анестезия боли. А вырванный головастик все еще трепещется в ладони.

Сжать. Крепче. Еще крепче. Чтобы он лопнул. Как гнойник. Как огромный перезревший гнойник.

– А сейчас будет немного больно, – предупреждает добрейший Роман Михайлович. – Потерпите… потерпите…

Лопается. Крошечный взрыв. Обжигающий. Испепеляющий. Прожигающий насквозь ладонь.

– Прекрасно, – подтверждает добрейший Варшавянский. – Все гораздо лучше, чем я думал.

Зоя подносит ладонь к глазам, но ее уже ничего не может испугать.

Густая пузырящаяся жижа. Сквозь которую видны мускулы, кости, сухожилия. Проедает ладонь насквозь и тяжелыми каплями падает на подлокотник стоматологического кресла.

Дымок. Шипение.

– Можете сплюнуть, – говорит Роман Михайлович, и Зоя перегибается через изъязвленный кислотой подлокотник. Не потому, что хочет сплюнуть. Она смотрит на поелы, на сквозную дыру и пытается сообразить, что находится на нижнем ярусе.

– Вот, – Роман Михайлович протянул Зое бутылочку с бумажной наклейкой с неразборчивой надписью от руки, – полоскать утром и вечером. А так – ничего страшного, в полете бывает и не такое, – он извлек из кармана неизменную носогрейку. – Вот, помнится, в шестьдесят четвертом летели мы…

– Спасибо, Роман Михайлович, – онемевший от анестезии язык еле ворочался. – Я пойду, – она сделала шаг, второй. К удивлению, ее даже не качало.

– Обязательно полоскать, обязательно, – сказал Варшавянский. – И при малейшем приступе боли – ко мне, а то я вас знаю, космических волков…

Зоя потянула кремальеру и перешагнула в энергодвижительный модуль. Осмотрелась. Багряка нет. Не хорошо и не плохо. Безразлично. Хотя для Багряка, может быть, и хорошо.

Где же они? То, что они здесь, чувствовалось.

И слышалось.

Тюлюлюхум аахум.

Шепот на грани слышимости.

Тюлюлюхум аахум.

Откуда-то снизу. Из-под поел.

Несколько шагов туда. Несколько шагов сюда. Зоя присела, взялась за дырчатую панель и дернула. Мешочек аккуратно лежал в квадратной выемке.

Тюлюлюхум аахум.

– Нет… не смей, – Зоя оглянулась на говорившего. – Не надо… не смей… приказываю… – Багряк хрипел, словно что-то все сильнее стискивало ему горло. – Прошу… умоляю…

Зоя, не отрывая от него взгляда, нащупала мешочек, взяла его и встала с колен. Другой рукой провела по магнитным защелкам комбинезона, от горла до пояса, выпростала руки. Оранжевые глаза облегченно задвигались в залитых гноем отверстиях. Промаргивались. Проглядывались.

Тюлюлюхум аахум.