Глаза – везде. Они видели все, но их не видел никто. Ее тело покрывали многочисленные точки, они набухали, лопались, зудели. Хотелось их расчесать, будто укусы комара, но малейшее касание пальцев вызывало такое отвращение, будто Зоя трогала не собственное тело, а нечто отвратное, гниющее.

Появлялись они одинаково. Сначала возникала крошечная завязь, еле заметный прыщик, который с каждым часом увеличивался, вспучивался, еще больше краснел. Черная точка на его вершине расползалась, формируя нечто, похожее на плотно сложенные лепестки. С этого момента внутри припухлости возникало нечто твердое, будто под кожу вогнали стальную дробину, между лепестками проступала прозрачная жидкость, поначалу крохотными каплями, но затем все больше и больше. Приходилось, преодолевая отвращение, промокать припухлость, отчего дробинка принималась неистово шевелиться под кожей, вызывая жуткие приступы зуда.

Но затем дробина резко дергалась вверх, лепестки кожи надрывались, формируя предохраняющие складки, и вот очередная оранжевая горошина смотрит на окружающий мир. Если закрыть собственные глаза и смотреть этими оранжевыми горошинами, только родившееся око легко отличить по тому, что знакомая обстановка каюты предстает перед Зоей в особенно жутком виде.

Как будто она видит кошмарный сон, в котором все оставалось как в реальности, но нечто неуловимое придавало обычным вещам тревожный акцент, отчего сердце билось быстрее, по телу пробегали мурашки, а внутри нарастало ощущение ужаса.

Зоя очень боялась, что кто-то заметит ее новые глаза. Поэтому она надевала самый плотный комбинезон, какие использовались только при проведении ремонтных работ. Она всем телом ощущала, как лишенные возможности хоть что-то рассмотреть сквозь плотную ткань глаза приходили в беспокойное движение, возникал жуткий зуд, но Зоя стоически терпела до конца вахты или сбора в кают-компании, чтобы затем чуть ли не бегом броситься в каюту, содрать комбинезон и замереть в неподвижности, с облегчением ощущая, как глаза постепенно успокаиваются, зуд стихает и можно прикрыть наготу халатиком или шортами с футболкой.

Однако ей вскоре пришлось отказаться от комбинезона, после того как во время обеда оранжевый глаз с неимоверной скоростью завязался, напух и прорезался на щеке. Зоя, сидевшая за столом с Биленкиным, даже не поняла, что случилось. Резкая боль заставила ее уронить ложку в борщ, схватиться за щеку и с ужасом ощутить, как сквозь еще не прорвавшиеся лепестки продирается новый глаз.

– Что с тобой? – Биленкин оторвался от торопливого поглощения супа и посмотрел на Зою. – Зуб схватило?

Зоя кивнула, бессильно понимая, что сейчас ей все равно придется убрать руку и дать новому глазу посмотреть на окружающий его мир.

– Зуб.

Возникший рядом Роман Михайлович взял Зою под руку:

– Пойдемте, пойдемте.

Не в силах возражать, Зоя побрела в лазарет за Варшавянским.

Пока они шли, Роман Михайлович достал из кармана пустую носогрейку, прикусил зубами мундштук и уютно бурчал:

– С зубами, голубушка, на корабле шутить не надо. И терпеть боль тоже не надо. Это коварная штука, особенно в полевых условиях. Или корабельных. Вот, помнится, был у нас рейс, самый обычный рейс, и тут, как назло, у командира резкий приступ зубной боли. Да такой, что он чуть ли не на переборки кидается. А корабельный тектохирург зубы лечить не может. Представляете, Зоя? Аппендицит вырезать – без проблем, полостную операцию – ну, почти без проблем, а с зубами – никак!

В ушах медленно нарастал гул. Голос Варшавянского замедлялся, будто магнитная пленка, пущенная на пониженной скорости. Воздух с каждым шагом густел, и приходилось прикладывать больше усилий, чтобы проталкиваться сквозь него, словно не по коридору они шли, а опустились на дно морское и медленно-медленно шагали, еле поднимая ноги в свинцовых калошах.

– Бу-бу-бу… и вот боцман… бу-бу-бу… привязать зуб к люку… бу-бу-бу… дернуть… бу-бу-бу… резкое торможение… бу-бу-бу…

Зоя вдруг ощутила, что до того дремавшие глаза открылись. Все. До единого. Окатила волна стужи. И она поняла, в чем дело.

Не существовало никакого Романа Михайловича Варшавянского, корабельного врача и добрейшего человека. Рядом с ней находилось чудовище, принявшее облик Варшавянского.

Чудовище, которое крепко стискивало ее локоть, не давая сделать ни единого шага в сторону. Ни убежать. Ни скрыться. И чудовище все про нее знает. Про глаза. Про предательство. Про обман. Чудовище знает про нее все. Все.

И Зоя ничего не может сделать. Она полностью в его власти.

Но у нее кое-что припасено. То, что силится рассмотреть врага сквозь плотную ткань рабочего комбинезона. То, что и распознало в добрейшем Романе Михайловиче жуткое чудовище. То, что поможет Зое освободиться.

Нужно только…