Машина затихает у гнутых чугунных ворот, украшенных словом «гомики», выведенным красной краской. Повыше привинчена мраморная табличка с гравировкой «Кладбище».
Пусто и темно. Открыв дверцу, Большой Человек говорит старухе:
– Вылезай.
Ее страх почти осязаем, как порыв ветра. Желтый свет в салоне накладывает поверх морщин мертвенный грим, и старуха кажется похожей на труп. Она артачится и хлестко получает открытой ладонью. Шлепки напоминают звук лопающихся бумажных пакетов.
Нечего было вынюхивать!
За то, что в доме никого больше нет! За голоса, вопящие в глубине мозга!
Оглянувшись, Большой Человек видит, как девушка в машине открывает глаза. Он улыбается, направляясь туда, где нашел ее накануне.
На кладбище темно, словно в гробу, но это не страшно, потому что все тропинки знакомы. Каждую ночь огромные ноги утаптывают их. Только здесь чайкины песни утихают, чтобы Великан мог
Сквозь барабанные перепонки просеивается мука, смолотая из шороха ветра, лиственного шепота и треска ломающихся в ночи былинок.
Отстранившись от всех звуков, можно услышать крики из-под земли. Это ожившие люди бьются в могилах, переживая самый дикий страх в жизни.
Девушка в машине – одиннадцатая. Они беззащитны, словно дети. И меняются… жутко, безвозвратно меняются. От прежних людей не остается ничего. Великан прекрасно это понимает, потому что от него самого мало что осталось.
Он давал им выбор – жить в доме или уйти в мир, который не примет их, закрыв в обитых войлоком комнатах. Облачит в смирительные рубашки и вколет сотни доз растворяющего волю лекарства.
Покорны и доверчивы, как малыши, они всегда оставались.
Щедро одаряя заботой, Большой Человек (Отец и Старший Брат) любил их всех. Давал пищу, трепетно смывая с тел то, что они не сумели проглотить. Душил в ладонях мышей, лакомившихся их кожей.
Они были тихие, словно ангелы, и разговаривали, не размыкая губ, прямо в его голове.
Большой Человек всегда будет любить их…
Для этого он не единожды воскрес.
Старуха падает на колени между Великаном и могилой. На дне виднеется гроб с расколоченной крышкой. Толчок ногой – и карга падает, цепляясь пальцами за мокрую почву.
Треск… Внизу что-то ломается. Хрусть-хрусть, какая грусть.
Старая сука только теперь понимает, что натворила, и начинает выть. Лезвие лопаты цепляет первую порцию земли.
Великан сыплет вниз и произносит:
– Незачем было вынюхивать.
Александр Матюхин
Кляксы
Единственное, за что вы можете меня осудить, – так это за оказание ритуальных услуг без лицензии.
Глава первая
1
Вовка нашел у подъезда ровную ветку и старательно затачивал один ее конец складным ножом.
Вовке очень нравился процесс. Надавливаешь, значит, чтобы лезвие вошло в кору, и аккуратным, плавным движением ведешь сверху вниз. Волокна натягиваются и рвутся, липкая стружка сворачивается в колечко, соскальзывает с конца палки и падает под ноги, в пыль.
А потом еще раз.
Из дома вышел Григорьев, спустился с крыльца. Вовка заметил его краем глаза – высокий, широкоплечий, с коротким ежиком чуть седых волос и лицом, покрытым множеством сетчатых морщин. Больше всего он походил на уголовника. Руки у него были широкие, ладони в мозолях, с надтреснувшими пожелтевшими ногтями. Одет в потертые джинсы и неизменно заправленную коричневую футболку. На ногах – тапки с обрезанными задними ремешками.
Вовке иногда хотелось, чтобы Григорьев о нем или забыл, или просто ушел. Неловко было вместе с Григорьевым идти по чистым, нарядным улицам, среди чистых и нарядных людей. Или заходить в хороший дорогой магазин. И как Григорьеву ни объясняй, что в нормальном мире надо нормально же одеваться, Григорьев только пожимал плечами и говорил:
– Сынок, ну куда мне? Я уже, считай, помер.
Но при этом жил-поживал, здоровьем обладал неслабым, и помирать, в общем-то, не собирался.
Над головой загрохотало. Вовка, сощурив левый глаз, посмотрел на небо, приметил черные рваные пятна, расползающиеся по горизонту. Сквозь них
