– Уходи, – велела я твари.

Она лишь засмеялася.

– А зачем мне уходить? Мне и тут хорошо. Сама она меня в душу впустила, сама пригрела. Растила, пестовала… подкармливала.

– Чем же ж?

Мыслю, что не пирогами с капустою. А от пирогов я б не отказалася, урчит в животе, да и ноженьки слабеют… ох как не удержу щита? Надолго ль меня хватит? Не ведаю, но сколько сумею, столько и простою. Там же, глядишь, Божиня не попустит, чтоб тварюка невинных людев пожрала.

– А завистью своей… жадностью, – охотно ответила тварюка. – Все-то у ней было, а ей мало показалось… люди слабы, Зославушка.

Она больше не притворялась моей бабкою, и распрямилась у той спина. Плечи развернулись. Шея морщинистая будто бы длинней стала.

– Вечно им мало… у соседа и корова жирней, и трава зеленей? Так говорят?

– Не знаю.

Бабка моя… она ж не о себе думала…

– Ой ли. – Тварюка улыбалася бабкиною щербатой улыбкой, и черный левый клык – давно говорила, что надобно бабке к хорошему целителю сходить, пусть бы залечил – гляделся провалом. – О тебе ль? Нет, Зославушка… сидела она в деревне и первою была. Уважаемым человеком. Все-то ее знали. Все-то ей кланялись. Бегали за советом… а тут что?

Я пожала плечами.

Не след с тварюкой говорить, но… время. Кто-нибудь да придет… кто-нибудь да отзовется… кто-нибудь заметит неладное… и значит, кажное мгновеньице дорого. Так что пущай себе брешет.

Я послухаю.

Чай, уши не отвалятся.

– Кто она? Никто… холопка, которой царских милостей перепало. И вышло, что ни нашим, ни вашим. Не приняли ее боярыни. В гости не зовут, смеются… она ж не глупая у тебя, понимала, что никогда-то средь бояр своей не станет. А хотелось… если б ты знала, Зославушка, чего и как ей хотелось.

Она причмокнула губами.

– Сладкая… давно уж такого не пробовал… ах, хороша… бедность люди переносят лучше, чем богатство. Особенно внезапное… глянь на этих вот… – он махнул рукой на девок, которые выли, но тихо, неуверенно. И держалися двери. – Холопки. О воле мечтали. И в ее возможностях было им волю дать. Отпустить… и что?

Я молчала.

Чего ответить? Что не всякая воля до времени? Да и… мало я в таких делах разумею, знаю, что не стала б бабка им обиды чинить.

Прежде не стала б.

– Поначалу-то была добра, но этой доброты хватило ненадолго. – Тварюка показала мне плеточку кожаную, махонькую, узорчатого плетения. Аккурат для женское руки сделанную. – Не я ее поднял, она сама, осерчавши за порченное платье… и да, та девка виновата была… и твоей бабке поначалу совестно сделалось… но совесть – это ненадолго. К власти быстро привыкаешь. И мало ее становится. Очень мало… думаешь, легко было б ее заморочить, когда б она власти не желала?

Почему никто не идет?

– И чем больше власти, тем лучше… только кто ж ей дал бы? Ей – нет, а вот тебе… стала бы невестою царевича, после и женой… и бабка при тебе. Тебя-то она глуповатою считает. Тетехой, не способною своего счастия увидеть, даже когда оно на голову свалится… главное, чтоб человек был хороший, – передразнила тварь бабку. – Когда-то она так думала, но давно… очень давно… а ныне-то все переменилось… ей в боярские ряды охота попасть было, и не просто равною стать, но чтоб спины перед ней гнули, шапки ломали… бояре перед холопкою. Такая вот сладкая мечта.

А если… если никто не придет? Нет, не стоит думать о таком. Буду держать щит, раз уж судьба моя такая, да с тварью беседовать, насколько хватит.

– Я не боюсь твоих магиков, Зослава, – она облизнулась. – Что они мне сделают?

– Изгонят.

– Ты и вправду в это веришь? – Она оказалась близко, и пахнуло на меня смрадом могильным. – Веришь… Клуша… другой бы