разгуливала, и никто энтого не почуял.
– Ой, матушка, ой, боярыня… – девки, примолкшие было, завопили вновь. И так мерзотно-мерзотно! Прям душу их голосы вывернули… а бабка моя, бочком-бочком да из круга.
Огляделась.
Облизнулась.
– Выходи, Зосенька, – сказала она. – Обними старушку!
И так мне выйти захотелося! Прям скрутило всю от тоски дикой. Как же ж… это же ж не просто так… это ж бабка моя… а я не обниму.
Нет, не обниму.
– От девка глупая! Сколько можно от счастия своего бегать? – подивилась она.
А я б ответила: что от иного счастия и вправду бегчи не грех, да так, чтоб пятки сверкали.
– Хуже будет, – пригрозила она. – И тебе… и этой… ишь, удумала, человека немощного заклятьями мучить…
Погрозила Люциане Береславовне худеньким кулачком. А сама к двери шмыг и отворила. Девки в комнату повалили гурьбою. Все краснолицие да красноротые… голосистые – страх. А голоса-то тонкие, и в ушах от них у меня звон приключается.
Когда б щит сам не держался, уронила б.
Это ж поди попробуй сосредоточиться в этаком гудении.
Затое Люциана Береславовна глаза-то открыла.
– Дура вы, Зослава, – промолвила шепотком.
– От и я говорю, что дура, – бабка с нею согласилася предовольно.
Глава 31. О борьбе добра со злом и прочих важных событиях
Страшно ли мне было?
Страшно.
Страшней, нежель на поле… там-то… там-то как-то иначей все… снег, люди… тварь подгорная, дикая… и разумение, что, может статься, оная тварь – все, что в жизни моей осталося. Но там я не то чтоб готовая была – небось ко встрече со смертию сготовиться вряд ли возможно, – однако же ж иного и не ждала. А туточки…
Акадэмия.
Место безопасное.
Тихое.
И покои Люцианы Береславовны, которые тож зачарованы, иначей влезли б проклятые девки, и думать нечего. А они, в комнату ввалившися, замерли, закрутили головами.
С лиц же…
Не стало лиц.
Оно ж как с бабкою, вроде как некто иной, нечеловечьего роду, обличье человеческое примерил. Да село оно криво, будто платье краденое. Вот и у одной девки рот раззявлен, губы вывернуты. У другой – глаза косят. У третьей вовсе нос набок повернуло… руки повисли.
Что за диво такое?
И бабка моя ходит, приплясывает.
– Выглянь, Зосенька… выйди, ясочка моя… – Голос у нее низкий, гудящий, и душа моя на него отзывается. Так и манит переступить черту. А что, щит удержу, Люциану Береславовну, которая так и лежала беспамятная, сберегу… а там… там, глядишь, и тварюку поймаю.
Схвачу.
Силов-то у меня есть, и немало. Она и вырываться не станет.
Нет, дурные то мысли, не мои, оттого и гнала их прочь.
– Ах, Зосенька… неблагодарная девка! – Бабка погрозила мне пальцем, а из глаз ее вновь выглянуло нечто древнее и злое. – Не жалеешь старушку?
