что Божиня поможет… всем поможет… сиротам и малым, старым и…

…я, не способная вновь слушать голос бабкин, а может, и не ее, но тварюки, которая в бабку залезла, закрыла глаза. Нет, от голоса сие не избавило, но хоть слез не вижу.

И слухаю…

Слухаю, как шелестят слова мертвого языка, слетая с губ Люцианы Береславовны. И не язык то, а будто бы ручей журчит. Скворцы рядятся о своем, о птичьем… и скрипит не то половица, не то ставня приоткрытая… ветром по ногам тянет.

Холодно.

Тяжек месяц-слезогон, долог, все тянется-тянется, а не вытянется никак…

…а закончится, как погонят березы сок сладкий.

…и лопнут на веточках смоляные почки, выкинут хрупкий зеленый лист.

– Зосенька, что ж ты со мною делаешь…

…а там, глядишь, и лето… сессия… зала огроменная… столы… карточки для студиозусов. Тяни, взмолившися Божине на удачу… иные-то, для удачи, амулетики творят, да толку с них никакого. В зале-то завеса магическая, которая всю волшбу, окромя разрешенной, развеивает на раз.

– …Зосенька, внученька… сердце не выдюжит…

…Еська тем разом заячью лапку в правый карман сунул, а в левый сапог – серебряную монетку, да не простую, а с краями стертыми, стало быть, во многих руках побывавшую. Монетку сию надобно было на перекрестье дорог закопать и принесть в жертву петуха черного.

Или кошку.

Правда, Еська даром своим поклялся, что не душегубствовал.

– Зосенька! – тоненько взвизгнула бабка. А Люциана Береславовна вдруг поперхнулась, будто словом подавившися.

Я-то глянула.

Мамочки родные… стоит… как стоит? Не ведаю, не иначе благословением Божининым… и в руку мою вцепилася. Дышит… а на губах – кровь… и из носа течет, и из ушей… из глаз и то слезы алым бисером сыплются.

– У… уходи, – выдохнула Люциана Береславовна, руку мою отпуская. – Будет… за самоуверенность… зови… Архипа…

Бабка ж моя, на корточки присевши, захихикала мерзенько так.

– Будете знать, как обижать старушку, окаянные! – молвила и пальчиком еще погрозилась. А после взяла и тыкнула в линию малеванную.

Искры так и посыпалися.

– У… ух… ухди… – Люциана Береславовна упала б, когда б не поспела ее подхватить.

– Плохо, Зосенька, очень плохо… – бабка моя пальчиком линию шкребла, да споро так, шустро, что того и гляди – прошкребет. – Слушаешь чужих людей, а к родной бабке ни ногой. Где совесть твоя?

И вновь пальчиком шкреб-шкреб.

А за дверями, слышу, девки взвыли разноголосым хором.

Кто причитает, кто поскуливает, кто матушку-барыню вернуться просит… а тварюка, слыша этакое, только улыбается широким ртом. И быстрее скрести начинает.

Бежать надобно.

Одной ли, с Люцианой ли Береславовной… да только слышится в голосах девичьих мне этакое,.. недоброе… звериное… и в дверь колотятся… и открой – навалятся.

Как быть?

Огневиками отбиваться?

Щита-то я поставлю… щита-то я ставить умею… а на помощь звать? Кого и как? Не из окошка же кричать… хотя…

Додумать я не успела.

Искрою сыпанула линия да и порвалась ниточка силы, всего-то одна, но звонко лопнула, ажно в ушах отдалося. И тварюка заскуголила, сунула палец в рот и головою покачала: мол, видишь, Зослава, до чего ты человека пожилого довела?

Вижу.

Только не человек энто. И не подменыш. А кто? Не скажу. Мы этого еще не проходили.

Я-то к стеночке стала, Люциану Береславовну подле себя прислонила и щита скоренько развернула. Силенок-то у меня, почитай, не осталося, значится, недолго оный щит выдержит, но ведь быть того не может, чтоб нечисть посеред бела дня