Джонни вовсе не был слабаком.

Конечно, он не умел пить. Но только глупцы гордились бы подобным умением. Он же, напротив, был горд осознанием, что в выпивке не нуждается совершенно.

Джин разрушает разум.

И печень.

И прочим органам достается. Джонни случалось вскрывать людей, злоупотреблявших алкоголем. О да, он бы многое мог рассказать отцу, который жизни не мыслил без бутылки. И братьям бы досталось. Порой Джонни, честно говоря, подмывало наведаться в родной городок.

Заглянуть в гости.

В минуты особой душевной слабости он представлял, как это будет, и не просто представлял. Он рисовал себе детальную картину, в которой находилось место и для кашемирового пальто с лисьим воротником, чтобы каждому видно было, что стоило это пальто немало, и для перчаток из белой кожи. Для трости — ее Джонни присмотрел в галантерейной лавке, но до сих пор не решился потратить сорок шесть талеров. А вот мечта без трости из полированного дерева, с крученою резною ручкой, щедро покрытой золотом, не складывалась.

Его родичи, слишком тупые, чтобы осознать, сколь повезло им возыметь в семье истинного целителя, к позолоте были неравнодушны.

Что бы они сказали?

Отец, будь жив, разразился бы бранью, может, сплюнул бы даже на ботинки Джонни… или нет? В нем всегда сильно было подобострастие. И, поколачивающий матушку охотно, перед бригадиром ли, перед муниципальным ли работником отец терялся.

А перед Джонни?

Растерялся бы? Заговорил бы тем своим, нервическим голосочком, в котором то и дело проскальзывали плаксивые ноты, которым он беседовал с представителем банка?

Братья?

Гарольд, во всем пытавшийся походить на отца, растерялся бы… Энджи… и Таф? Близнецы, что вечно издевались над младшим и слабым? Они-то сумели бы сообразить, во что обошелся наряд. А если не сами, то жены их, наверняка крикливые и неопрятные, под стать братьям, подсказали бы.

В мечте Джонни въезжал в родной город на собственном авто. Машина сияла лаком и хромом. И узкие улочки затихали, завороженные этакою картиной. И Джонни, проехав мимо мэрии, остановился бы перед трехэтажным зданием универмага — некогда дочка хозяина высмеяла его робкие попытки ухаживать, — зашел бы. Просто повидаться.

Просто убедиться, что годы не пощадили синеглазую Эдну Штолль…

Годы никого не щадят.

Она вышла замуж. И обзавелась выводком сопливых детишек. Растолстела. И пристрастилась к выпивке или же к крепким сигаретам. Неважно, главное, что, увидев Джонни, она мигом осознала бы, какую когда-то совершила ошибку.

Все бы осознали.

А он, пройдясь по магазину — старик Штолль всегда сам контролировал работу продавцов, и сомнительно, чтобы дочь, помогавшая ему сызмальства, изменила этому обычаю, — остановится перед ней. Снимет шляпу, ту, за двадцать два талера, с шелковой лентой и слегка загнутыми полями.

— Здравствуй, Эдна, — скажет Джонни, — а ты изменилась. Будь добра, принеси два фунта нуги в шоколаде…

…когда-то он не смог купить и крохотной плиточки, в отличие от единственного сынка мэра, баловавшего Эдну нугою.

Она вспомнит.

Вспыхнет.

И рассмеется неправдоподобно счастливым смехом. И нуги принесет. И ветчины. И выпивки, потому что не принято являться в дом с пустыми руками. Он же будет рассказывать. Нет, ничего конкретного, но просто обмолвится, что в Нью-Арке цены выше, а нуги выбор куда больше. И ветчину давно уже не заворачивают в промасленную бумагу. Более того, продукты можно заказать по телефону… как, здесь тоже? Удивительно, что прогресс и до глубокой провинции добрался. Но разве это не чудесно?