собственного лица. Она отворачивалась, забывая, что профиль ее еще более некрасив. Длинношеяя. Плоскогрудая. С узкими плечами.

Что в ней было помимо имени?

И состояния?

О ней тоже писали много и часто. Благотворительные концерты. И балы. Встреча с комитетом Добрых матерей. Открытие школы в Третьем округе и госпиталя. Покровительство… снова встреча… Сенаторские жены против насилия в семье.

Благостно и розово. Ее тоже не получалось ненавидеть, хотя Тельма одно время собирала вырезки, снимки, которые потом рвала на мелкие кусочки, повторяя:

— Ненавижу.

Слова не помогали. Эта женщина, вряд ли она вообще знала о маме. Женам не говорят о любовницах, живых ли, мертвых ли…

— Спроси его, — Тельма убрала бы руку, но ей не позволили. Мэйнфорд перехватил запястье, провел когтем по синим сосудам, сильно и больно даже, словно собирался прорвать тонкую кожу, а потом прижал ладонь к щеке. — Будешь говорить, спроси его, куда он дел мои деньги. Это ложь, что у мамы были долги… как и все остальное… она хорошо зарабатывала… и дом на Острове… дом на Острове ведь дорого стоит?

— Да.

А щеки у него колючие.

Не неприятно.

Наоборот.

— И драгоценности… у нее было множество драгоценностей… бриллианты — лучшие друзья… и сапфиры… рубины… особенно один. Крупный и темно-красный. Она говорила, что когда-то этот рубин украшал корону императора масеуалле. А потом из него сделали подвеску. Мама ее не любила… говорила, что от камня пахнет кровью.

Мэйнфорд гладил ладонью Тельмы свою щеку. Извращенец.

— …она и продать не могла… подарок.

— Чей?

— Понятия не имею. Твой брат… куда он дел мамины драгоценности? А ее счета… у меня есть доказательства. Книги. И расписки долговые. Даже если ты не станешь помогать…

Он коснулся сухими губами ее пальцев.

— …я все равно добьюсь, чтобы он… пусть не по суду… все узнают правду… я сделаю так, что все узнают правду…

— Не плачь.

— Я не плачу.

— Плачешь. А я…

— Помню. Не выносишь женских слез.

— Я их боюсь, — признался Мэйнфорд. — А еще… я не способен изменить прошлое. Никто не способен. И память твою… я бы забрал, но ты сама с нею не расстанешься.

Верно.

Тельма когда-то думала, что неплохо бы выбросить из памяти… да многое…

Первую ночь в детском доме. Ее не пустили в общую спальню, заперли в кладовке, чтобы слезы не мешали остальным. И хмурая работница, та самая, принимавшая вещи по описи — для нее и Тельма была вещью, к сожалению, негодной для реализации, — рявкнула:

— Сиди тихо, а то хуже будет.

Оказалась права.

Было.

Утром.

Холодно. И страшно. И все еще теплилась надежда, что за Тельмой придут. Что случилась ошибка. Мама ведь говорила, что каждый может ошибаться, главное — исправить ее вовремя. И тот, кто отправил Тельму в это жуткое место, исправит.

Приедет.

Заберет.

Заставит вернуть вещи, хотя бы кулон с лилией, которого было особенно жаль. Скажет, что все будет хорошо. Она не знала,