остаться одному. В темноте… в темноте живут чудовища.

А сам он разве не был чудовищем?

Он шел по лужам. И роскошные туфли его промокли, но Теодор не обращал внимания на неудобства.

— Я решил, что здесь, оторванный от проклятых корней своих, буду свободен, сумею стать если не человеком, то кем-то вроде человека. И даже твое появление меня порадовало, хотя обычно мы не слишком привязаны к потомству. Скажу больше. Будь я адекватен, я бы не допустил твоего появления на свет. Я не привык делиться, девочка.

Ночи в преддверии зимы пахнут бурей. И нынешняя не исключение. Тельма нюхала свои пальцы, это отвлекало. Странно было думать, что все могло сложиться иначе.

Влюбленная нелюдь?

Разве нелюди способны на чувство? Если так, то само это чувство в корне отлично от человеческого.

— Мне позволили уйти, поверить в такую вот свободу, — он остановился под фонарем и развел руки в стороны. Запрокинул голову, и клетчатое кашне съехало. Оно походило на дохлую змею, обмотавшуюся вокруг длинной шеи.

Что это? Часть представления? Тельма устала от представлений.

Тельме хочется простоты и ясности.

— Но однажды в нашей квартире появился мой отец. Твой дед. Еще та скотина… он сказал, что пришла пора сделать выбор. Элиза и ребенок или же моя семья…

Ветер над крышами сорвался на визг.

— Я сказал, что у меня отныне одна семья, и бросил деду вызов. Я был наивен. И думал, что зависимость от Элизы делает меня сильным. Что ж… за ошибки надо платить.

Он сдернул шарф и расстегнул воротничок рубашки.

Поморщился.

Скинул пальто, не глядя, наплевав, что упало оно в лужу. Туда же отправился и пиджак. А следом за ним — шелковая рубашка.

Тельма не мешала. Стояла. Смотрела.

На гладкий столб. На гнутое стекло фонаря. На свет его, от которого глаза слезились… на белую рыбью кожу, покрытую белыми же узорами шрамов.

— Он почти вырезал мое сердце. Сказал, что оно мне мешает, а потом вновь предложил выбор. Я возвращаюсь, все-таки нас осталось немного. А он позволяет вам жить… это было щедро.

— Думаешь, он убил бы…

Узоры покрывали кожу плотно, и казалось, что само тело было сшито из лоскутов. Изгибы и лилии… изгибы и…

Лилии.

— Он этого хотел. Он… он очень стар… и помнит те времена, когда людей считали просто животными, — белесый коготь скользил по узору на плече. — Полезными. Где-то даже достаточно разумными, чтобы исполнять простые приказы, но животными. С животного можно снять шкуру. Его мясо сладко, а кости полезны. С ним можно играть. И даже привязаться… но полюбить? Это извращение. Полагаю, он жалел, что вынужден оставить меня в живых.

— Почему?

— Говорю же, нас слишком мало осталось, чтобы убивать из-за такой мелочи, как привязанность к животному. Я ушел с ним. Я оставил твоей матери достаточно денег, чтобы она не нуждалась. И больше не вспоминал о ней. Так было безопасней. Более того… наверное, если бы я остался еще немного, на месяц ли, на год… на два… сколько бы она протянула? Я ведь, несмотря на странную свою привязанность, питался ее эмоциями и даром. Как надолго хватило бы ее?

Дождь брезговал касаться белой этой кожи.

— А потом Элизы не стало. И мой отец спросил, не хочу ли я забрать тебя.

— Ты отказался.

— Отказался. Сколько тебе было? Девять? Десять? Детеныш и по человеческим меркам. А детенышей легко приручить. Ты не сумела бы сопротивляться. Не то что не сумела бы, тебе бы и в голову не пришло, что мы опасны. Вот это, — он коснулся мизинцем лба Тельмы. — Это опасно…

Желание — все тот же горький шоколад из чужой ненависти и запретного плода. Все так говорят. И разве Тельме не хотелось бы попробовать? Всего толику.

Крошечный кусочек.