различишь. Мельник солонку деревянную на стол выставил.

Потом от каравая куски нарезал, не жалея, – большие.

– Как звать-то тебя, прохожий?

– Ослябя, – не моргнув глазом, соврал Первуша.

– А меня Хлудом. Пригубим за знакомство.

И кружку поднял. Не поддержать хозяина – обиду нанести. А хлеб за трапезой преломить – подружиться. Первуша кружку ко рту поднес, понюхал. Хлуд заметил:

– Не забродил сидр-то, хорош. Испей!

И сам отпил несколько глотков, де, продукт хороший. Первуша отпробовал. Яблочное вино в самом деле оказалось превосходным. Первуша на еду набросился. Отдал должное копченой рыбке, потом за моченые яблоки взялся. Хм, талант поварской у мельника или помогает кто? Антоновка отменно хороша, на зубах хрустит. А вот хозяин приуныл, лицо скривил.

– Хлуд, почто гостю и столу не рад? Яблочки-то отменные, сами в рот просятся.

– Как-то нехорошо мне стало.

– Молитву счесть? Так я готов!

– Не-не, само пройдет! – испугался Хлуд.

Для чернокнижника молитва христианская – как нож в сердце. От молитвы крючит и ломает чародеев, как будто бесов изгоняют. А может – так и есть. Первуша опять за рыбку взялся. Не хочет хозяин трапезу разделить – его дело. Только голод не тетка, пирожка не даст. Всей недолгой жизнью Первуша научен: кормят – значит, ешь. Еще неизвестно, когда в следующий раз кушать придется. На хозяина поглядывал. А хозяину с каждой минутой хуже. Побледнел, лоб вспотел, зрачки расширились. Еще через малое время Хлуд закачался на лавке, аки пьяный. С пары глотков яблочного сидра не опьянеешь, то яд подействовал. Хлуд и сам понял, что отравился своим зельем, только подумал, что ошибку совершил, сам кружки попутал.

– Что-то худо мне, прилягу.

Хлуд с трудом добрел до лавки у стены, прилег. Первуша ждал, когда яд сильнее проявится. Первоначальные признаки у многих ядов похожи. Коляда подробно рассказывал, но действие яда Первуша не видел никогда. А сейчас – как наглядное пособие.

– Холодно мне. Добрый человек, укрой меня, не сочти за труд.

Первуша услужливо из-за печи одеяло вытащил, хозяина укрыл. Жалости в сердце не было. А не рой другому яму, сам угодишь! Мельника озноб стал бить, потом он за живот схватился:

– Ой, болит! Ой, не могу! Да что за напасть на меня такая!

– Ты сам на себя беду навлек! Холода в теле не ощущаешь?

– Еще как чувствую!

– Скоро пена изо рта пойдет. Ты же сам знаешь, как цикута действует. Тем более для верности накапал много.

– Так ты знаешь?

Попытался присесть мельник, но сил уже не было, и он свалился на лавку.

– Ужель думал, один такой хитрый? Да и не хитрый ты, а злой и кровожадный.

– Ой, сил нет, как болит! Помоги, отблагодарю.

– Эка, спохватился! Сам должен знать, от цикуты противоядия нет. Последние минуты твоей поганой жизни на земле истекают. И поделом! Из всей деревни один человек остался! Не татары в деревню нагрянули! Они враги. А ты свой, а людей перевел. Судьба тебя наказала, скоро перед Высшим судом предстанешь. А там книги черные не помогут. В аду гореть будешь.

– Будь ты проклят!

Это были последние слова мельника. Он начал дергаться, его били судороги. Потом изо рта пена пошла, мельник сознание потерял. А вскоре выгнулся дугой, захрипел и умер. Лицо его, доброе при встрече, приняло выражение злобное, какова была сущность его. Горевать о нем некому, как и погребать.

Первуша избу обыскал. В сундуке черные колдовские книги отыскал. Чтобы не достались никому, сразу бросил в топку печи. Вспыхнули страницы ярким пламенем, в комнате сразу серой запахло. Мертвое тело мельника ворочаться стало, как будто само в огне горело.

Первуша плюнул в его сторону:

– Изыди, сатана!

В сенях у мельника несколько мешков с мукой. Первуша решил Мышату известить. Прошелся по деревне. Тихо! Не кудахчут куры, не хрюкают свиньи, не слышно людских голосов. Вымерли все, как в эпидемию чумы.