спешить осуждать бедную женщину. Хорошо уже, что дальнейшее веселье её по милости божией миновало.

Грозный господин исправник бочком-бочком, как раскормленный к празднику гусак, допрыгал до баньки, которая, как вы помните (а вы помните, поскольку невнимательные читатели бегут наших книг как огня), ещё прошлой ночью была надёжно заколочена.

После трёх-четырёх безуспешных попыток войти гость обернулся за помощью всё к тому же исполнительному кузнецу. Вакула безотказно поднапрягся и просто сорвал дверь с гвоздями и половиной косяка, а оттуда…

– Ой, це хто? – В дверном проёме, на уровне колена, возник бледный, как козье молоко, пан голова. – Господин исправник, вашество сиятельное благородие, и вы тут, а?

– Голова?!

– Ну так вроде шо трохи да. – Пан голова едва ли не на четвереньках покинул своё убежище. – Тока я пойду. У меня делов… ох, як у дурака махорки! И наипервейшим делом, пожалуй, я напьюсь… Прощевайте, панове!

После чего он дунул со двора столь быстро и решительно, что даже не воспользовался калиткой, а проложил себе новый путь прямиком через плетень. Так же на четвереньках! Да! Дыра в плетне осталась в косую сажень шириной.

– Вот только ещё раз скажи мне, что у вас тут нечисть балует, и я тебя самолично лет на двадцать пять на нерчинскую каторгу закатаю!

– Молчу, молчу, – покаянно опустил голову Вакула, хоть и невооружённым глазом было видно, какие слова рвутся у него с языка.

– Вот и молчи, – пробормотал себе в усы господин исправник, когда большущий мешок рухнул ему под ноги, матерясь и хихикая самым бесстыжим образом.

Если я прямо тут напишу вам, шо высокий чин ни капли не испугался и даже ничему не удивился, и это будет полной брехнёй! Визг его высокоблагородия долетел, наверное, до самого Киева, если даже не до столичного Санкт-Петербурга. А может, и в Берлине аукнулось, кто знает?

– Ось, пан дьяк, шо мени послышалось?

– Так нет же, драгоценный вы наш пан, пан Чуб, то явно визжала свинья отца Кондрата! Господи, иже еси на небеси, да сотворится воля Твоя, яко… А шо, мы уже в свинарнике святого отца? Да ещё и нетверёзые?!

– Тю на вас, Осип Никифорович, як же мы можем быть нетверёзыми, коли пригубили тока одну фляжку, та и то сугрева души за-ради?

– Как верно вы всё подметили! Матерь Божья, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас, грешных, а-аминь…

– Звучит як тост?

– Да наливайте уже!

Господин исправник, дрожащими от множества чувств руками кое-как развязал мешок, из коего тут же выползли на свет божий две пьяные морды.

– Да какая же сила кинула вас в один мешок?!

– Нечисть балует, – в один голос слаженно ответили Вакула, степенный пан Чуб и тощий дьяк с жеребячьим голосом.

– Мне пора, – неожиданно решил господин исправник. – И провались тут всё пропадом, не хватало мне тут вместе с вами умом тронуться. Сами разбирайтесь! Кой чёрт понёс меня в эту Диканьку?!

Риторический вопрос остался без ответа, и сидящий на крыше в обнимку с печной трубой тихушник Николя показал приятелю большой палец на манер древнеримских гладиаторов. В то время как кучер гнал лошадей, а его высокоблагородие, придерживая рваные штаны, пинал его сапогом в спину, требуя как можно быстрее покинуть это страшное место, полное неконтролируемых сельских идиотов…

Что бы и как бы ни думали о себе невольные участники всего нашего веселья, но главные кукловоды были скромны и на шумных аплодисментах не настаивали. Они сумели исполнить задуманное – теперь строгий и неподкупный господин исправник вряд ли когда ещё возжелает посетить их скромные пенаты. А если он всё же и захочет хоть когда написать об этом доклад пану комиссару, то выглядеть в нём будет совершеннейшим дурнем…

– А не заглянуть ли нам к дражайшей пани Солохе, дабы вознести молитву Господу за избавление, аки библейские братья Серапионовы, там же и поднести к губам нечто горячительное, ибо тут всё кончилось, а душа сохнет, подобно пустыне египетской, коя…

Чуб снял шапку и запихнул оную в рот словоохотливого дьяка:

– Но до всего прочего, Осип Никифорович, почитаю предложение ваше весьма разумным и не лишённым некой