своей собственной вине, гак начал он, потому что за все время моего пребывания в Париже я ни разу не был в Англии, а когда же я, получив место в Лондоне, навестил Джеральда, который к тому моменту уже закончил учебу и занимался наукой в Кембридже, то выяснилось, что Андромеда-Л од ж давно уже продана, а Адела переехала жить в Северную Каролину, куда она последовала за неким энтомологом но имени Виллубэ. Джеральд, который жил тогда в крошечном местечке Кви, неподалеку от кембриджского аэродрома, снимая небольшой коттедж, и был счастливым обладателем собственной «Сессны», купленной им на доставшуюся ему от продажи имения долю наследства, поворачивал все наши беседы, о чем бы мы ни говорили, на свою летную страсть. Помню, например, сказал Аустерлиц, что когда мы однажды вспоминали Стоуэр-Грэндж, он принялся расписывать мне во всех подробностях, как он после моего отъезда в Оксфорд занимался на всех уроках тем, что разрабатывал особую орнитологическую систему, главным критерием которой были летные качества отдельных видов, и каким бы образом он эту систему ни модифицировал, рассказывал Джеральд, сказал Аустерлиц, все равно получалось, что голуби в этой классификации неизменно занимали самое первое место, причем не только потому, что у них были самые высокие показатели скорости на длинных расстояниях, но главным образом потому, что они превосходят все прочие живые существа в искусстве навигации. Ведь даже если выпустить голубя с борта корабля, в снежную бурю, где-нибудь посередине Северного моря, он все равно, если у него только хватит сил, найдет дорогу домой. До сих пор никто не знает, каким образом эти птицы, отправляемые в такое путешествие, оказавшись в этой таящей в себе угрозу пустоте, предчувствуя наверняка весь ужас преодоления чудовищного расстояния, отчего у них, наверное, сердце готово разорваться на куски, — каким образом они безошибочно обнаруживают родные места. Во всяком случае все известные ему научные объяснения, сказал тогда Джеральд, согласно которым голуби ориентируются по звездам, потокам воздуха или магнитным полям, столь же малоубедительны, как его собственные теории, которые он придумывал двенадцатилетним мальчиком в надежде, что если ему удастся решить этот вопрос, он сумеет научить голубей летать и в обратном направлении, например из Бармута к месту его ссылки в Освестри, и он все время представлял себе, как это будет, когда они в один прекрасный день возникнут в небесах с раскинутыми крыльями, посеребренными солнцем, плавно опустятся на карниз и заворкуют тихонько за окном, у которого он стоял часами. Чувство освобождения, которое он испытал, когда впервые ощутил, сидя в кабине аэроплана, несущую силу воздуха, не поддается никакому описанию, сказал Джеральд, и он прекрасно помнит, сказал Аустерлиц, какою гордостью был преисполнен Джеральд, как он весь снял, когда мы однажды, поздней осенью 1962 или 1963 года, оторвались от летной полосы кембриджского аэродрома. Солнце уже зашло незадолго до нашего взлета, но, как только мы набрали высоту, вокруг все заиграло ослепительным светом, который померк лишь тогда, когда мы двинулись на юг, следуя белой полоске саффолкского побережья, а из морских глубин поднялись тени, которые постепенно надвигались на нас, закрывая собою последние проблески, сверкнувшие на западной оконечности мира. С трудом мы различали смутные очертания ландшафта под нами, лесные угодья и блеклое жнивье, и никогда мне не забыть, сказал Аустерлиц, того мгновения, когда перед нами, будто из ничего, возникла излучина Темзы драконьим хвостом, черная, как вакса, и пошла извиваться в сгущающейся ночи, переливаясь зажигающимися огнями острова Кенви, Ширнесса и Сатенд-он-Си. В совершенной темноте мы сделали круг над Пикардией, а потом снова взяли курс на Англию, и во все это время, стоило нам оторвать глаза от светящихся цифр и стрелок на щитке, мы видели за стеклом кабины раскинувшийся над нами и будто бы замеревший, в действительности же постоянно, но медленно движущийся небесный купол, каким я никогда его не видел, со всеми созвездиями — Лебедя, Кассиопеи, Плеяд, Возничего, Северной Короны и прочими, неведомыми мне, которые почти что потерялись среди рассыпанной повсюду пыли, состоявшей из мириад безымянных звезд. Это было осенью 1965 года, продолжил Аустерлиц, возвращаясь к своему рассказу, который он прервал, уйдя в воспоминания, именно в это время Джеральд начал заниматься разработкой теории — революционной теории, как мы сегодня знаем, — касающейся туманности Орла в созвездии Змеи. Он говорил о гигантском скоплении межзвездного газа, который собирался в тучеобразные новообразования, растягивающиеся во Вселенной на множество световых лет и превращающиеся в результате процесса уплотнения, постоянно ускоряющегося под действием силы притяжения, в места формирования новых звезд. Я помню, как Джеральд еще сказал, что там, в небе, существуют настоящие звездные ясли — утверждение, которому я недавно нашел подтверждение в газетном комментарии к одной из тех сенсационных фотографий, которые были посланы на Землю находящимся в космосе телескопом «Хаббл». Как бы то ни было, сказал Аустерлиц, Джеральд перешел тогда для продолжения своих исследований в астрофизический институт в Женеве, где я его неоднократно навещал и часто был свидетелем того, как во время наших загородных прогулок вдоль озера его мысли, подобно тем самым звездам, выходили из вращающегося тумана его физических фантазий. Рассказывал мне Джеральд и о полетах, которые он совершал на своей «Сессне» над снежными вершинами или над вулканом Пюи-де-Дом, над чудесной Гаронной, до самого Бордо. То, что он однажды из одного такого полета не вернулся, было, вероятно, уже предопределено, сказал Аустерлиц. Это был скверный день, когда я узнал о катастрофе в Савойских Альпах, и, наверное, он послужил началом моего собственного конца, моего все нараставшего с течением времени и становившегося все более болезненным замыкания в самом себе.