которые я различил, говорили о жесткости и грубости.

Не то угрожающим, не то плаксивым тоном он повел жалобный рассказ, давно знакомый мне: о множестве миль, пройденных за день; о том, что с самого утра он не ел ничего, кроме одной хлебной корки.

– Хоть медяшку мне дайте, – сказал он, – нечем за ночлег заплатить.

Большим складным ножом он обстругивал ясеневую палку, которую выломал из чьей-то изгороди…

Священник остановился.

– Это огни вашего дома? Мы добрались скорей, чем я ожидал. Но мне еще хватит времени, чтобы закончить историю. Пожалуй, я все-таки доскажу ее.

Через одну-две минуты вы вернетесь домой, и я не хочу, чтобы вам было страшно, когда снова придется идти через болота.

– …Так вот, этот человек словно вышел из темной глубины моих мыслей. За его придуманными горестями скрывалась еще более горькая правда. Он спросил меня, который час.

Было без пяти девять. Возвращая на место часы, я случайно взглянул на него. Зубы его были стиснуты, а глаза блеснули так, что я сразу угадал его намерения.

Вы когда-нибудь замечали, сколько длится секунда? Треть секунды я стоял лицом к лицу с бродягой, полный бесконечной жалости к себе и к нему. Потом, не сказав ни слова, он бросился на меня. Я ничего не почувствовал.

Вспышка молнии пробежала по моей спине, я услышал глухой удар палки и затем очень тихий звук падающих капель, словно плеск дальнего ручья. С минуту я лежал, совершенно счастливый, и смотрел на огни дома, а они дробились и множились, пока все небо не засияло светом мерцающих ламп.

Более легкой смерти я и пожелать бы не мог.

Мисс Крейг подняла глаза. Собеседник исчез, она была одна на болоте.

Ее зубы отчаянно стучали. Она бежала к дому, к освещенным кухонным окнам, где знакомый силуэт то и дело мелькал за шторой.

Когда она вошла в холл, часы на лестнице начали бить. Было ровно девять часов.

1910

*100 градусов по Фаренгейту = 37.8 по Цельсию (прим. переводчика).

Амброз Гвиннетт Бирс

Другие постояльцы

– Чтобы попасть на этот поезд, – сказал полковник Леверин, сидя со мною в отеле Вальдорф-Астория, – вы должны заночевать в Атланте. Прекрасный город, но не советую вам останавливаться в Брифитт-хаузе, одной из главных тамошних гостиниц. Это старый деревянный дом, который давным-давно нуждается в починке. В стенах такие дыры, что кошке впору пролезть. Двери спален не запираются, мебели никакой, кроме стула и кровати, накрытой тюфяком, – ни одеял, ни подушек. И к тому же вы не можете быть уверены, что этими скромными удобствами будете пользоваться один. Есть риск, что вам придется делить их с другими – со множеством других обитателей… Сэр, это самая гнусная гостиница! Однажды я провел там прескверную ночь.

Было уже поздно, когда я пришел туда. В комнату на первом этаже меня проводил услужливый ночной портье, освещая дорогу сальной свечкой, которую он любезно оставил мне, уходя. Я устал, проехав в поезде почти двое суток, и еще не вполне оправился от пулевой раны в голову, полученной в

стычке. И вместо того, чтобы искать лучшую квартиру, я, не раздеваясь, повалился на тюфяк и заснул.

Ближе к утру я пробудился. Луна поднялась и ярко сияла в незанавешенном окне, заливая комнату мягким голубоватым светом, в котором чудилось что-то пугающее, – хотя, смею сказать, это неудивительно. Лунный свет всегда кажется немного призрачным, как вы, должно быть, и сами заметили. Но вообразите мое удивление и гнев, когда я увидел, что на полу разместилась по меньшей мере дюжина других постояльцев!

Я сидел, от души проклиная хозяев этой странной гостиницы, и хотел уже встать с постели, чтобы пойти и устроить скандал ночному портье, с его тихонькими повадками и сальной свечкой, – но тут некое обстоятельство поразило меня так, что я не смог двинуться с места. Как говорят в таких случаях романисты, я оцепенел от ужаса. Потому что все эти люди, несомненно, были мертвы! Они лежали на спине, размещенные рядами по трем