– Ты чего? Оживел, что ли? – засмеялась она. Карелин непонимающе смотрел на нее, затем убрал руку и закрыл глаза. Молоко все же выпил, а на следующий день съел немного жидкой манной каши.

– Тебя как зовут? – спросил Паша.

– Забыл уже? Мы ведь знакомились, Катя.

– У меня сестренка младшая. Катя…

– Если хочешь ее увидеть, ешь и не помирай раньше времени. Кто в тоску впадает, долго не живут. Слышишь меня или нет?

– Слышу, – отозвался лейтенант. – Ты почаще ко мне приходи.

– Да откуда же у меня время? Знаешь, сколько таких танкистов в нашем отделении мучаются? Кричат во сне, матерятся. Навоеваться не могут.

Наступил май, выбилась яркая трава, умытая дождями. Карелин понемногу вставал, делая несколько шагов, и снова без сил опускался на койку. Его силком заставляли есть и через силу ходить.

Вскоре Пашу перевели в общую палату, бывшую классную комнату, где тесно стояли разнокалиберные кровати. Нового жильца встретили оживленно:

– Явился с того света. Видно, крепко за тебя молились.

Познакомился с обитателями. Большинство, как и Карелин, были с тяжелыми ранениями, ожогами. Но уже в основном ходячие, пришедшиеся в себя после кризиса. Соседом по койке, стоявшей вплотную, оказался командир самоходной установки из их полка. Младший лейтенант Саня Зацепин, пришедший с последним резервом.

– Ты хоть повоевал, – рассказывал свою историю Зацепин. – В немцев стрелял. А нас прислали, три машины, немцы уже вовсю прут.

Небольшого роста, с пятнами ожогов на голове, Саня угодил под снаряд в первом же бою.

– Вижу, немец пятится, ну думаю, сейчас мы его прикончим. Рот раскрыл, чтобы наводчику команду дать, а закрыть уже не успел. Очухался в кустах, а самоходка как сухая копна сена горит, аж пламя ревет. Спасибо, ребята оттащили подальше, а потом в санбат отправили. Заражение началось, перевели в госпиталь.

Из обитателей палаты запомнился старшина-артиллерист с двумя медалями и четырьмя нашивками за ранения. Оказалось, что воюет с осени сорок первого года. Со смехом показывал на пальцах:

– Два ранения – медаль, еще два раза приложило – вторую медаль получил.

– Только за это и награждали? – наивно спросил Зацепин.

– Почему? Под Москвой немца погнали, многие ребята медали получили. Я хоть верст за пятьсот от Москвы воевал, но тоже удостоился.

– По немцам ведь стрелял?

– Стрелял, – соглашался старшина. – Иногда попадал даже.

– И танки подбивал?

– Там все в дыму, не поймешь. А вот по вездеходу как-то раз шарахнули, на куски развалило. Ребята мне сапоги хорошие принесли. Фрица пополам – а сапоги как новые.

С Пашей Карелиным старый артиллерист разговаривал более откровенно, чем с другими. Не сказать, что раненых ловили на разных высказываниях, но порой цеплялся, начинал нудить кто-то из политработников.

Карелину старшина как-то сразу поверил. Лейтенант ему откровенно рассказывал о боях под Харьковом, и старшина отвечал откровенностью. Как-то раз со злостью поведал историю, как в их полку загнали в болото целый дивизион трехдюймовых пушек Ф-22, когда осенью сорок первого отступали от границы.

– Неплохие пушки. Мы фрицам прикурить давали. Два стрелковых полка прикрывали. Тяжелые, почти три тонны весят, но мы их ценили. У немцев тогда танки слабые были. Как врежешь, обломки разлетались. Начштаба у нас главным остался. Мужик упрямый, погнал упряжки через низину, а там торфяник.

– И обойти нельзя было? – спросил Карелин.

– Кой черт, обойти! Немцы на хвосте сидят, и авиация сверху. Вот и спрямили дорогу, вляпались по уши в трясину. Мучались полдня и лошадей мучали, а фрицы нас уже обходят. Вынули замки, прицелы, постромки порубили и полтора десятка исправных орудий гнить оставили.

– А сами как выбрались?

– Кое-как. Кого минами побило, многие утонули. Лошади хорошо спасали. Они твари умные, не то что мы, дураки. Уцепимся, а лошадки нужную дорогу хорошо чуют. А майор наш не столько за людей переживал, сколько за пушки. Боялся, что отдадут под суд за