17 марта. Освобожденный Харьков наши войска сумели удержать в своих руках всего месяц.

В тот период весь политаппарат армии, печать и радио взахлеб продолжали обсуждать итоги Сталинградской битвы, звучали такие слова, как «катастрофа для Германии», «перелом в войне». На этом фоне бравурной трескотни решили вообще не упоминать о повторном взятии немцами Харькова.

А стыдиться нам было нечего. Лучшие дивизии и корпуса, брошенные Манштейном, отбили город ценой больших потерь. Грандиозные планы командования вермахта о новом броске до Волги и разгроме всего южного крыла советско-германского фронта провалились.

Элитные части вермахта были обескровлены и сумели продвинуться после взятии Харькова на несколько десятков километров. Там они и застыли до лета сорок третьего года. До Курской битвы, итог которой известен всем. После этого немцев гнали на запад, и обратного пути им не было.

В последних исторических источниках отмечалось, что Красная Армия сражалась за Харьков самоотверженно. Погибли 45 тысяч советских бойцов и офицеров, мы потеряли 700 танков. Но устроить реванш за Сталинград Манштейну не удалось.

Большая часть наших войск вырвалась с боями из кольца.

Но в многочисленных томах истории Великой Отечественной войны о Харькове не вспоминали до августа 1943 года, когда он был окончательно освобожден в ходе Белгородско-Харьковской операции.

Полевой госпиталь размещался в двухэтажной бревенчатой школе села Тростянка. Речка с таким же названием, неширокая, медленная в своем течении, как все равнинные речки. Скрипучий бревенчатый мосток, соединяющий две части села, и плеск мелкой рыбешки. Ее подкармливают крошками хлеба раненые из ближнего госпиталя, которые любят приходить сюда. Наверное, все это напоминает им такую же речку и ветхий мосток в своем родном селе.

Лейтенант Павел Карелин лежит в госпитале второй месяц. Остались позади несколько хирургических операций, у него загипсована левая рука, плохо заживают ожоги.

Особенно тяжко приходилось в первые недели. Держалась и не спадала высокая температура. Обожженная гортань пропускала вначале лишь воду. Худой, с выпирающими скулами, он смотрел в потолок невидящими тусклыми глазами.

Боль от ожогов извела настолько, что он временами переставал ее чувствовать. Погружался в полусон-полуявь, иногда невнятно произнося какие-то слова. А тело, кожа, все внутри пекло, обжигало.

Тоска по матери, братьям, друзьям, желание выжить, увидеть их уступали место вялому безразличию. Он воспринимал окружающее как сквозь туман. Пока находился в сознании, терпел.

Засыпая, вскрикивал от боли, метался, падал с койки. Его перевели, как безнадежного, в двухместную комнатушку-изолятор. Врачи видели, что жить ему осталось считаные дни.

Здесь, в полутьме крошечной комнаты, он засыпал уже спокойнее. Хирург-майор, много чего повидавший, осматривая Карелина, приказал поить его теплым молоком и не давать ночью спать.

– Думаете, выживет парень? – спрашивала медсестра, вглядываясь в блеклые глаза лейтенанта.

– Температура спадает. Возможно, кризис уже миновал. Но спать после полуночи, особенно перед рассветом, не давайте.

Именно в эти часы ослабленный до предела организм тяжелораненых незаметно и тихо угасал, реже билось сердце, и человек погружался в сон, из которого уже не выходят. Возле Карелина и его соседа, капитана-танкиста, по очереди дежурили медсестры или санитарки. В нужный момент будили.

– Зачем? – спрашивал лейтенант.

– Дыхание плохое. Пошевелись немножко. Воды выпей.

– Я не хочу.

– А жить хочешь?

– Не знаю…

Светловолосая санитарка Катя возмущенно всплескивала руками:

– Как не хочешь? У тебя мать есть?

– Есть, – слабо шевелил губами Паша. – И братья, и сестра.

– Они тебя ждут. А мы с тобой сколько мучаемся? В двадцать лет жить не хочет. Выпей молока. Через силу, ну?

Паша невольно перевел взгляд на округлые ноги санитарки и неожиданно для себя, не понимая зачем, погладил ладонью бедро молодой женщины.