что это мама. Смотрела на ангела с мечом, и казалось, что это ты. Не знала ни единой молитвы, но стала молиться, чтобы ты уцелел на войне, чтобы маме, там куда она ушла, было хорошо и спокойно, чтобы подруга, совершившая против меня неправое дело, не мучила себя понапрасну. Мне было хорошо. Я спаслась. Священник, который подошел ко мне после службы, и был отец Владимир. Потом у него я крестилась.

Она рассказывала ему о своем сокровенном, но одновременно преподавала ему какой-то урок. Была мудрее его. И он готов был учиться, следовать ее назиданиям.

– Ты когда-нибудь молился? – спросила она. – Ты говорил, что молился…

– Может, то что ты называешь молитвой, есть просто надежда на чудо? – он слышал тихий шелест ее руки. – Когда все твои знания, умения, все твои силы исчерпаны, а надо дальше жить, не пропасть, не сойти с ума, ты обращаешься к чему-то, что присутствует над тобой, и оно продлевает тебе жизнь, заменяя силы и знания.

– Но ведь это и есть молитва!

– В Афганистане мы отправились на операцию в горы. Группа спецназа и я. Вертолетами нас забросили в горы, высадили на вершину. То ли летчик ошибся маршрутом, то ли моджахеды разгадали наш план, но едва вертолеты скрылись, начался бой. Нас стали расстреливать с соседних вершин. Несколько солдат было сразу убито, несколько ранено. Я получил ранение в плечо навылет. Истекал кровью, терял сознание. И взмолился, чтобы вертолеты вернулись, чтобы чудо случилось. По рации мы сумели связаться с уходящим вертолетом, и он вернулся, сел на узенькую площадку. Сначала на борт погрузили убитых. Потом погрузили раненных. Потом стали запрыгивать живые. Летчик встал в дверях и сказал, что может взять еще одного, остальные должны остаться. Вертолет перегружен, в горах разреженный воздух, винты не поднимут машину. На земле оставалось пятеро. Они бросили жребий, кому из них сесть на борт. Тот, кому повезло, стал прощаться с товарищами, отдавал им свое оружие. Они обнимались, прощались навек. Я лежал у дверей и видел сцену прощания. Молился, чтобы чудо свершилось, и четверо обреченных на смерть уцелели. И чудо свершилось, летчик не выдержал, махнул рукой, взял остальных на борт. Винты работали, но машина никак не взлетала. Груз был слишком велик. Я взмолился, чтобы свершилось третье чудо и машина взлетела. Летчик погнал машину на край площадки, кинул ее вниз, в пропасть. Она стала проваливаться, падать, но потом каким-то чудом винты зацепились за воздух, удержали машину в небе. Теряя высоту, подгоняемые пулеметными вспышками, мы дотянули до базы. Иногда мне кажется, кто-то невидимый и могучий на своей ладони перенес вертолет с гор в долину.

– Ты можешь сделать то, о чем я тебя попрошу? – она страстно сжала его ладонь.

– О чем ты попросишь?

– Можешь поверить, что это нужно тебе. Сбережет тебя и спасет.

– Что я должен сделать?

– Крестись!

– Но я же неверующий. Далек от этого таинства.

– Не далек! Ты верующий! Пускай бессознательно. Но в тебе сохранилось вера от твоих бабок-прабабок. Все, что в каждом из нас есть доброго, чистого, – это и есть вера! Крестись, и сразу прибавится сил! Бог даст силы!

– Не знаю, я не готов!

– Не надо готовиться. Отец Владимир едет в пустынь к старцу. Приглашает и нас с собой. Поедем, и там, в святом месте, отец Филадельф тебя окрестит!

Он хотел возразить, но вдруг почувствовал такую сладкую слабость, такую покорность, такое доверие к ней, любимой и любящей, что все возражения отступили, и он слабо кивнул головой.

– Поедем.

– Вот и чудесно! В воскресенье поедем!

Его голова лежала у нее на коленях. Стоял на столе цветок. За его узорными листьями таилась тревожная тьма. А здесь, на свету – ее руки. Шелестят в его волосах. Наклонилась под теплым ветром береза. Выплывает из-за вершины белое чудное облако. И под облаком кругами парит высокая беззвучная птица.

Они снарядились в пустынь ранним воскресным утром, поджидали у подъезда отца Владимира. Хлопьянов глядел на Катю, умилялся ее одеянию, выражению ее утреннего милого лица. Она была похожа на сестру милосердия или на молодую странницу. Повязала в дорогу белый платок, надела долгополую юбку, держала в руках корзинку со снедью. Не дала ему позавтракать, сказала, что перед крещением нужно поститься. Он не роптал, соглашался.

Подкатил отец Владимир. За рулем поношенного, залатанного «Москвича» сидел молодой веселый водитель в клетчатой рубахе, который выскочил первым, открыл дверцу машины, выпустил отца Владимира. Тот благословил Катю, протянув ей для поцелуя свою белую мягкую руку. Радостно улыбнулся Хлопьянову. От его белозубой улыбки, синих сияющих глаз Хлопьянову стало светло. Он опять положился на этих добрых, желающих ему блага людей, решив довериться им до конца. Не оспаривать их, не спрашивать ни о чем, веря в необходимость того, на что они его подвигали.

– А вы настоящая богомолка! Вам бы еще посошок в руки! – пошутил водитель, принимая у Кати корзинку.

– А ты, Павлуша, похож на ямщика. Тебе бы еще кнутик ременный, да кушачок красный. Твою гнедую кобылку подстегивать.

– Кобылка хоть и не резвая, но надежная, – похлопал Павлуша свой изношенный «москвичок». – Отец Владимир, благословите в дорогу!

Отец Владимир стал вмиг серьезным. Перекрестил Павлушу, Катю, Хлопьянова. Несколько раз осенил крестным знамением автомобиль и лежащую перед ним дорогу.

– Ну помоги Господи! – сказал он и, подхватив подрясник, стал усаживаться. Прохожие смотрели на них. Хлопьянову становилось все радостней, веселей.

Они миновали шумную, с утра уже душную Москву и по прямому шоссе, обгоняемые роскошными скоростными машинами, двинулись по зеленому Подмосковью, среди дач, перелесков, лужаек с убегавшими тропками, покатых холмов с одинокими, словно парящими церквушками. Чем дальше они удалялись от города, тем милее, наивнее и сердечнее становилась природа. На зеленом поле паслось черно-белое стадо. На речке, через которую проезжали, плескались загорелые ребятишки. А в глубине заросшего парка, над прудом мелькнула ветхая, с белыми колоннами, усадьба.

Павлуша, видимо прихожанин отца Владимира, не умолкал за рулем, провожал скептическими замечаниями обгонявшие его лимузины.

– Аэтот-то, с наеденной шеей, будет в аду гореть!.. Правя, нет, отец Владимир?… Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем на этом «мерседесе» въехать в рай!.. Вон-вон покатил на «форде»! Небось, под сто двадцать!.. Не все еще деньги, небось, захапал, – торопится!.. Благословите на «семьдесят ехать, отец Владимир!

– А ты, Павлуша, на своем «Москвиче», похоже, въезжал в рай и возвращался обратно! – подшучивала над ним Катя.

– А то нет! В самые райские кущи! – соглашался Павлуша, – Благословите, отец Владимир, ехать на восемьдесят.

Хлопьянов смотрел на пестрый солнечный мир, на Катин белый платочек, на иконку, укрепленную на приборной доске машины, на золотистую бороду отца Владимира, и было ему хорошо. Он держал на коленях корзину со снедью, и казалось, что все они знают друг друга много лет, едут на воскресный пикник.

– Скажите, отче, – вопрошал Павлуша, энергично крутя баранку, поглядывая по сторонам круглыми веселыми глазами. – Может, и не совсем не прав Дарвин, утверждающий, что человек, мол, произошел от обезьяны. Ведь посмотришь на иных власть предержащих и Подумаешь: ну вылитая обезьяна! Может, отче, одна часть рода людского сотворена Господом, а другая все-таки, по Дарвину, произошла от обезьяны?

– Мудрствуешь, Павлуша, – уклонялся от дискуссии отец Владимир, – Вечно у тебя умопомрачительные теории!

– А некоторые, отче, – не унимался Павлуша, – произошли от козлов и свиней. Иной раз думаю, если заглянуть под рясу Глебу Якунину, не увидим ли копытце козла и длинный-предлинный хвост?

– Оставь в покое Глеба Якунина, – посмеивался отец Владимир, – не омрачай путешествия!

– А все-таки, отец Владимир, прав апостол Павел, говоря: «Учитесь узнавать духов!» Прозорливое око всегда отличит того, кто сотворен по образу и подобию Божьему, от тех, кому отец козлище!

– Ты, Павлуша, склонен к философствованию и познанию сущностей. Но иной раз послушаешь тебя, и хочется перекреститься и сказать: «Прости, Господи!» А потому предлагаю всем нам восславить Господа, пославшего нас в это радостное путешествие, повторяющего для брата нашего путь Христа к Иордану, где он был крещен водою и Духом!

Отец Владимир обернулся на Хлопьянова, посмотрел на него серьезными синими глазами. Кивнул Кате. Раскрыл в пушистой бороде румяные губы и запел:

– Иисусе Сладчайший, спаси мя!..

Катя озарилась, подхватила слова. Павлуша, утвердив на руле крепкие руки, вторил ей. Они пели псалмы и молитвы:

– Богородице дево радуйся!.. Благословенна ты в женах, благословен плод чрева твоего!..

Хлопьянов, не зная слов, вторил им. Не голосом, а радостным, поднимавшимся в нем чувством, которое уносило, удаляло его от тревог и напастей, оставляло их за спиной. Приближало к чему-то непознанному, желанному. Добровольно, преодолев неверие и робость, он стремился в это желанное будущее, доверяясь милым, добрым, любящим его людям.

На полпути, у маленькой речки, вытекавшей из бурелома, они сделали остановку. Съехали на обочину, под каменный мостик. Хлопьянов натаскал из леса сухих дровин. Павлуша соорудил и зажег костер. Отец Владимир с котелком спустился к воде, зачерпнул, повесил котелок над огнем. Катя расстелила на траве скатерку, разложила снедь, – бутерброды, огурцы, помидоры, расставила чашки для чая. Когда вскипела, побежала через край вода, заливая огонь, отец Владимир кинул в котелок щепоть чая, перекрестил скатерку с едой, и все, за исключением постящегося Хлопьянова, приступили к трапезе. Хлопьянов, испытывая здоровый голод, попивал обжигающий, пахнущий дымом чай. Удивлялся, как просто, без усилий, освободилась его душа от непосильного гнета, – простым отдалением от места, где обитали его страхи и подозрения.

– Славное местечко, – сказал Павлуша, оглядывая речку, песчаный откос, смолистые елки.

– Тут бы часовенку поставить, навес для богомольцев. Как раз полпути до обители… Благословите дровишек в костер подбросить, отец Владимир!

– А тут, я думаю, стояла часовня, – ответил отец Владимир. – Обязательно стояла! Уж больно место чудесное. Намоленное!

Хлопьянову сладостно было думать, что они повторяют путь множества безвестных, родных, живших до него людей, проезжавших и проходивших по старинному тракту к далекой обители, где они искали и находили успокоение и отраду. Следуя тем же путем, он доберется до святой обители, где отец Филадельф своим всевидящим оком разглядит в нем источник болезни и исцелит его.

В солнечном светлом дне, в теплом близком лесу, в птичьем свисте, в серебряной ряби реки вдруг что-то слегка изменилось. Будто легла на все прозрачная, едва уловимая тень. Легкая муть, затмившая солнце. Он испытал внезапную тревогу, словно на его нагретые солнцем плечи скатилась волна холодного воздуха.